Мы по-прежнему долбили известняк, подстегиваемые окриками: «Шнеллер! Шнеллер!» Но в короткие минуты отдыха я все чаще засматривался на дальние холмы и горы с террасами виноградников и густыми зарослями маки́. Маки́ — это вечнозеленые кустарники. Однако у этого слова появилось второе значение — так называли французских партизан. Маки-кустарники укрывали маки — участников движения Сопротивления Франции, спасали их от преследования, давали возможность устраивать засады и подкарауливать оккупантов на горных дорогах. Из этих кустарников партизаны, возглавляемые таинственным Мануэлем, совершали дерзкие налеты на раскиданные по побережью немецкие гарнизоны. Слухи об их вылазках доходили и до нас. «Хорошо бы уйти в маки! Стукнуть ломом по башке вон того очкастого ефрейтора, что ходит поодаль, и — в горы!.. А дальше что? Французского языка я не знаю — как найти маки? А может, владелец ювелирного магазина знает?» — думал я, глядя на далекие горы.

Через неделю или две — сейчас уже не помню — меня вторично послали в Безье. Едва я вошел в магазин (а не зайти я, сами понимаете, не мог), как хозяин тотчас же закрыл дверь на ключ. Мы опять поднялись в ту же каморку. Он подвел меня к карте и очень подробно обрисовал положение на фронтах. Выводов он никаких не делал, но из его объяснений не трудно было понять, что фашистская Германия обречена на поражение. Тут я не постеснялся и прямо спросил его:

— А на чьей стороне вы? Кто вы?

— Я — француз, — ответил он кратко.

— Это ваш магазин?

— Да. А вы кто? — спросил он в свою очередь. — Кем были в армии?

Сказать или не сказать?.. И я решился открыться первым, сказать ему то, чего никому не говорил за все пребывание в плену.

— Я — бывший политрук и комиссар батареи Козлов. На фронт нас ушло семь братьев. Шестеро по ту сторону, а я один — по эту. Так случилось!

— Что вы сейчас делаете на побережье?

Я подвел его к окну и показал на соседний двор, где мои товарищи грузили на машину колючую проволоку.

— Не хочу больше это делать!.. Не могу! Помогите мне уйти в маки!

Хозяин внимательно посмотрел на меня и подал небольшой кулек.

— Извините, что маловато, — сказал он. — С продуктами у нас туго, но для вас всегда найдем. Заходите! А с маки я не имею связи, но кое-что постараюсь разузнать… у друзей. Что узнаю, сообщу вам в следующий раз.

Мы попрощались. В душе я унес уверенность, что он связан с партизанами и не признается в этом либо потому, что не доверяет мне, либо не хочет ничего предпринимать, не посоветовавшись с товарищами.

С большим нетерпением я ждал новой встречи с ним.

— Ну, как? — спросил я сразу же, как только мы вновь оказались вдвоем в его каморке.

— Мои друзья хотели бы знать, при каких обстоятельствах вы… попали в плен? Извините, но вы, надеюсь, понимаете, почему их это интересует.

Его прямой вопрос требовал от меня такой же прямоты… И я рассказал ему все, как было.

— На моей родине, а родился я в одной из деревень Кировской области, — говорил я тогда французу, — издавна существовал обычай: давать людям прозвища. Прилепят иному такое, что он носит всю жизнь, как пятно, порой и незаслуженно. Прозовут каким-нибудь Тюхой-Матюхой или, скажем, Злыднем, а там иди, объясняй каждому, что ты не такой. Так вот, и у меня помимо моей воли тоже оказалось темное пятно…

В марте сорок второго года, после окончания Ленинградского военно-политического училища, в звании младшего политрука я прибыл на Волховский фронт, на должность заместителя командира батареи. Начатое нашими войсками наступление на Любань захлебнулось. Обстановка на левом берегу Волхова, где мы удерживали небольшой плацдарм, сложилась исключительно тяжелая. Распутица, грязь. Подвоза боеприпасов и продовольствия — почти никакого. К концу мая Вторая ударная армия оказалась в окружении. Прирезали всех коней и съели. Больше есть было нечего. От голода пухли. На чем держались? На одном патриотизме.