Нет, пожалуй, таких слов благодарности, которых бы не сказала Лукерья Самсоновна Яну Тырде за воспитание дочери. Она хотела было вознаградить Яна, но тот остановил ее на полуслове: «Ничего не возьму! Забудьте об этом и думать».

На прощанье старый Ян крепко поцеловал Иру и произнес дрогнувшим голосом:

— Ну, будь счастлива, дочка!

Хлопнула дверца. Машина, разгоняя кур, запылила по улице села. Ядвига проводила Иру и Лукерью Самсоновну далеко в поле. Тяжело было и ей расставаться с сестричкой.

Машина остановилась. Геня прижала Иру к груди:

— Прощай, сестричка! Расти счастливой, люби маму. Не забывай и меня…

Сорвав с головы платок и уткнув в него лицо, чтобы заглушить рыдания, она метнулась с дороги в высокие подсолнухи.

В тот же день мы сидели с Лукерьей Самсоновной в номере офицерской гостиницы во Львове, на площади Перемоги — Победы. Слабый ветерок колыхал на окнах тюлевые занавески. В комнате было тихо, прохладно.

Окна ее выходили на затененный пятиэтажным зданием двор, и ни летний зной, ни шум машин, проносившихся по площади, почти не проникали сюда.

Лукерья Самсоновна сбивчиво рассказывала мне о дочери, о себе. Она была полна радости, что ее дочь теперь с ней, и полна тихой скорби от посещения тех мест, где лежит в земле ее маленькая Аллочка и где стойко сражался с врагами ее муж. О судьбе Василия ничего определенного узнать от жителей Шувска ей не удалось.

Перед нами посреди комнаты играла уже освоившаяся в новой обстановке, живая, подвижная девочка лет восьми, в белом платьице и белых, домашней вязки, гольфах с завязанными у колен кисточками. У нее были такие же светлые и пушистые волосы и такие же серые глаза, как у Лукерьи Самсоновны. Подбрасывая голубой шар, она что-то тихонько напевала по-польски. Вдруг шар выскользнул из рук и плавно поплыл в дальний угол комнаты. Девочка кинулась за ним вдогонку и нечаянно натолкнулась на стоявшую поблизости кровать.

— Ирочка! — взметнулась с места Лукерья Самсоновна. — Больно? Ушиблась?

Девочка отрицательно покачала головой.

— Горемычная ты моя… Как же называть-то меня будешь? Зови меня — мама. Хорошо?

— Ма-ма, — повторила девочка протяжно.

Лукерья Самсоновна подхватила ее на руки и принялась целовать.

— Вы уж извините меня, — обратилась ко мне Павлова, опуская Иру да пол и вытирая глаза. — Ведь она — единственное, что оставила мне война.

Мы вернулись к прерванному разговору. Но я видел, что Павловой сейчас не до меня, и попрощался с ней…

Прошло пятнадцать лет после этой встречи. По заданию редакции я приехал в село Черновское Кировской области. Ездил по полям, беседовал с механизаторами, льноводами. И вдруг в мимолетном разговоре услышал знакомые названия деревень: Большая Медведовщина, Верхне-Березово. Те самые деревни, которые когда-то называла мне во Львове Лукерья Самсоновна Павлова, рассказывая о себе и погибшем муже-пограничнике. Где она сейчас? Где ее дочь? Как они живут? Спросил председателя колхоза Юрия Гавриловича Лебедева — не знает и не слыхал. Но Лебедев тут же стал звонить во все концы по телефону: в школу, в клуб и еще куда-то.

— Есть Павлова Лиза и дочь у нее Любовь; не эти ли?