***
Архидьякон вернулся в Собор святого Павла в одиннадцатом часу вечера и с маленьким Теодором на руках, никем не замеченный, поднялся в свои покои. Он тщательно затворил за собой дверь кельи и, сдвинув шкаф, перешел в тайную комнату. Удерживая левой рукой больного, правой, священник сбросил все находившиеся на столе бумаги, чернильницу, подсвечник и другие предметы, затем аккуратно уложив на его опустошенную столешницу Теодора, а в последующие несколько минут уже принялся сосредоточенно перелистывать страницы, взятого с верхней полки книжного шкафа, внушительного тома в переплете из темной ткани. Он несколько раз прерывал чтение и вынимал из стоявшего у стены сундука флаконы со всевозможного вида мазями, жидкостями, порошками, снова и снова сверяясь с не имевшим названия мрачным фолиантом.
Но вот, наконец, священник опустил тяжелую крышку обитого железом ларца и, еще раз заглянув в книгу, приступил к последним приготовлениям для описанного в ней ритуала. Он поставил у изголовья больного подсвечник с зажженной в нем сальной свечой, расставил вокруг необходимые снадобья и положил блеснувший в неровном свете кинжал. Проделав все это, Люциус на какое-то время замер, словно бы собираясь с духом, а потом надел извлеченную все из того же сундука бронзовую маску с клювом и, распоров рубашку Теодора, обнажил его изрытую язвами грудь. Дрожащей рукой отер он тело лежавшего в полузабытьи мальчика прозрачной мазью из одного флакона, а мутновато-белой жидкостью из другого смочил его подергивающиеся губы.
Архидьякон в точности повторял все книжные инструкции, однако действовал трепетно и неуверенно, а когда пришло время взяться за кинжал, его рукоять и вовсе выскользнула из сделавшихся ватными от волнения пальцев священника. Люциус наклонился за важным для ритуала инструментом, а выпрямляясь, увидел как в лезвии кинжала, вместе с отблеском пламени свечи, отразились прекрасные рыжие локоны: за спиной священника из ниоткуда появилась Маргарита. Нежно шелестя платьем, она плавными шагами обошла стол и, склонившись над Теодором с противоположной архидьякону стороны, как всегда приятным голоском, запела:
Присутствие Маргариты и ровный звук ее голоса подействовали на Люциуса и Теодора ободряюще: рука священника стала тверже, движения спокойнее, а взгляд уверенней. И пока девушка пела, он, нагретым над свечой острием кинжала, решительно пронзал одну за другой чумные язвины на теле расслабившегося мальчика, тут же, отирая извергавшийся из них гной тряпицами пропитанными смесью из содержимого трех разных флаконов. А покончив с этим, коснулся кинжалом пяти точек на животе больного, из коих выступили крохотные капельки темной крови. Священник необычными пасами провел пламя свечи над каждой из этих алых росинок и, как предписывал ритуал, уронил между ними каплю горячего свечного жира. Живот мальчика несколько раз судорожно сжался от щекочущего жжения, и этими движениями заставил пять кровинок, перетекая по телу больного, чудесным образом и всего лишь на какое-то мгновение слиться в ровные контуры колдовской пентаграммы — ритуал удался!
Огонек свечи, тепло собственной крови и горячее дыхание Маргариты и Люциуса бросили Теодора в жар и вместе с потом из кожи больного выступила вся оставшаяся в его теле скверна, которую архидьякон снова отер смесями своих зелий. Затем он обернул Теодора в один из своих плащей, прямо на полу сжег его старую одежду и, оставив убаюканного песней Маргариты мальчика в тайной комнате, спустился в свою келью, дабы тоже вкусить заслуженный отдых.
Рыжая девушка исчезла так же, как и появилась — таинственно и незаметно.
***
Трое суток архидьякон не покидал стен Собора святого Павла, тайно ухаживая за своим маленьким пациентом, а вечером третьего дня, как и обещал, отвел еще слабого, но абсолютно здорового ребенка домой — к семье, куда уже возвратилась и Ребекка. А покидая это жилище, в которое ему удалось вернуть детей и счастье, с удовольствием отметил, что дверь там теперь выпрямлена и не скрипит, а потолок, несмотря на не соответствующую радостному событию дождливую погоду, больше не протекает.
Глава XXXII. О войнах
Наступило 10 июня 1666 года — тот самый день, когда в таверне на Тайберн у архидьякона должна была состояться договоренная с Адамом Дэве встреча, однако прибыв в назначенное место вовремя, констебля Люциус там не застал. Впрочем, и уходить, убедившись в отсутствии собеседника, он не торопился: заведения подобные таверне на Тайберн, как известно, всегда были рассадником всевозможных слухов, и архидьякон, располагая обилием свободного времени и надеждой услышать что-нибудь важное или хотя бы просто интересное, решил остаться. И не пожалел. После нескольких минут разговоров о том, что ему было известнее, чем любому из здесь находившихся, — то есть о чудесном исцелении Ребекки и Теодора Эклипсов, — в таверне произошло событие весьма неожиданное для всех, кто в ней находился.
Эту жалкую забегаловку, дабы передохнуть и, как он выразился: «на ходу промочить горло», посетил курьер, одетый в ливрею цветов самого принца Джеймса. Весь в пыли, грязи, с окровавленными шпорами, усталый и запыхавшийся, он мог быть послан только с известиями о битве с голландцами, и потому, был тут же атакован посыпавшимися со всех сторон расспросами посетителей.
Подробностей посыльный его высочества сообщить не успел, так как очень торопился доставить доклады принца королю, пребывавшему тем временем в одной из своих загородных резиденции, — в Гемптон-корте, — но о том, что в продлившемся целых четыре дня упорном морском сражении английский флот потерпел поражение, он, все же, сказал несколько слов. Чего неприхотливой публике сего заведения оказалось вполне достаточно для того, чтобы сразу по уходу курьера громко удариться в критику правительства, адмиралтейства и даже поколения молодых солдат и моряков, которые: «ноныче идут на войну погибать, а не сражаться».
Дошло до того, что посетители постарше принялись вспоминать давно усопших (хоть и не самых великих) монархов, минувшие (а иногда и вовсе не происходившие) битвы и былые (порой сомнительные) победы. А потом, устав врать и сочинять друг другу байки, стали просить какого-то, явно авторитетного здесь по части рассказов, старичка с хитрыми глазами и густой квадратной бородкой поведать им какую-нибудь историю.
— Расскажу, расскажу, — ворчливо согласился, заставивший некоторое время себя горячо уговаривать, старик. — Куда от вас денешься? Вы ж меня без гарнира съедите, коль не стану.
И отхлебнув из высокой кружки знатный глоток пенистого напитка, начал свою повесть.
***
«Давным-давно и далеко не в наших краях, два могучих государства затеяли между собою войну. Надолго она затянулась, успех в ней сопутствовал то одной, то другой стороне, и в обеих странах, как водится, были свои герои этим успехам поболее других способствовавшие. Так вот один из таких героев, участвуя в тяжелых сражениях и рискуя своей жизнью в бессчетном множестве смертельных битв, заслужил себе множество почетных наград и великую, на всю страну, боевую славу, но… случилось так, что однажды он был ранен. Командование отправило достойного вояку на лечение в тыл, где он и провел несколько месяцев, а выздоровев, получил новую, еще более серьезную, рану: он узнал, что сын его застрелен, а жена умерла самой страшной из всех возможных смертей — от голода.
Герой, будучи абсолютно уверен, что с его семьей не могло произойти подобного несчастья, отправился в родной город, но, к сожалению, слухи оказались правдой: его сын был убит шайкой разбойников, вскоре после этого отпущенных городскими властями за деньги у его же сына украденные; а жена погибла от того, что мэр решил прекратить ей выплату ренты и пенсиона после того, как прошел слух о геройской смерти ее мужа. Тогда же был продан его дом со всеми владениями, и получилось так, что у Героя, кровью своей отстаивающего отечество, не осталось в нём уже никого и ничего.
Разбитый горем отправился он с жалобой в столицу своей страны, но на протяжении всего пути встречал лишь нищету и разруху подобную тем, что видел в родном городе.