И архидьякон сдался:
— Обещаю…
***
Люциус покинул комнатку Ребекки с чувством огромной тяжести на душе. Ему не удалось познать смысла в поступке этой девочки, как не удалось и уговорить ее вернуться домой. Но в коридоре, прямо у дверей ее комнаты, он столкнулся с развлекавшим Ребекку сказками мечтателем; тот светло улыбнулся архидьякону и сказал:
— Души женщин, — даже самых маленьких из них, — всегда в полете, а мужские, привязаны к земле и взлетают лишь настолько, насколько позволяет удерживающая их веревка.
Люциус посмотрел на него с недоумением.
— Однако ваши фантазии и рассуждения говорят о заоблачных далях ваших взлётов.
— Значит мой поводок длиннее высоты полета иной женщины, только и всего.
— Счастливец! — почти позавидовал священник. — Вы можете видеть их души свысока. А что делать остальным, знающим женщин много хуже?
— Просто не пытайтесь понять всех ее мыслей, — отозвался мечтатель, исчезая в комнате Ребекки, — а когда она просит чего-то странного, обязательно исполните ее желание.
— Обещаю… — вновь проговорил Люциус и ушел из Дома скорби уже с гораздо меньшим грузом.
Глава XXXI. Ритуал
Архидьякон приступил к выполнению своего обещания незамедлительно — в тот же, оказавшийся холодным и дождливым, вечер.
«Ее семья живет здесь неподалеку», — вспомнил он слова сказанные констеблем в таверне на Тайберн, и тут же отправился на эту нерадостную площадь.
«Ребекку здесь знают все», — прозвучала из уст Дэве в том разговоре еще одна фраза; и она себя оправдала: первый же встреченный Люциусом прохожий указал ему на высившийся в соседнем квартале дом, где по его словам и проживала семья Эклипс. Впрочем, жили они, как оказалось, не собственно в доме, а лишь в крохотной квартирке на верхнем этаже его, но, тем не менее, нужный адрес архидьяконом был найден весьма скоро. Однако когда перед Люциусом отворилась пронзительно заскрежетавшая хлипкая дверь, и он переступил порог этой по-настоящему жалкой квартиры, в голове его всплыли слова, так недавно сказанные маленькой Ребеккой в приюте умалишенных и оказавшиеся горькой правдой: «Дома не намного лучше».
Действительно, жилье Эклипсов явственно указывало на то, что хозяева его находятся если еще не на грани нищеты, то через край бедности уже переступили. Здесь была кое-какая мебель, но в ее удобстве и прочности возникали сомнения, здесь были заметны попытки поддержания чистоты и уюта, но они почему-то были заброшены. В этой квартире, — маленькой, холодной, неубранной, — еще не наблюдалось нужды, но словно бы поселилась… безнадежность.
— Вы живете здесь одна? — представившись и осмотревшись, тихо спросил архидьякон у, присевшей в реверансе и пропустившей его в унылое жилище, мамы Ребекки — Анны Эклипс — той самой женщины, о которой у Люциуса в театре сложилось впечатление как о не внушающей симпатий, но на самом деле оказавшейся довольно привлекательной особой. Впечатление от ее внешности, портили, пожалуй, только излишняя худощавость и никуда не годное, бросовое платье, но, то был отпечаток, наложенный на нее незавидным положением в обществе, а не природой.
— Генри ушел в Собор святого Павла, — ответила она, почему-то отворачиваясь, но по голосу Анны Люциус заметил, что его невинный вопрос чем-то сильно расстроил ее: к горлу молодой женщины словно подступил комок вот-вот долженствующий вызвать из ее глаз слезы. — Помолиться и поставить свечки… во здравие.
Архидьякона неприятно кольнуло то, что Анна произнесла слово «свечки», — во множественном числе, — но уточнить, почему она это сделала, он не успел: дверь за его спиной вновь издала неприятно скользнувший по душе звук, и в квартиру вошел мужчина.
— Отец Люциус здесь? — вопросил он, еще с порога. — Это правда?