— Да, Генри, — отозвалась, все более близким к слёзному голосом, Анна.

А архидьякон очень удивился:

— Кто вам сказал об этом?

— Некто Мортимер, — проговорил муж Анны, набожно целуя руку священника. — Этот человек уже почти неделю попрекает нас нашей жизнью, предлагает нам утешение «Отверженных» и грозит еще более несчастным будущим, а сегодня, когда я возвращался из Собора, наоборот, принёс такую радостную весть.

Люциус вздрогнул, услыхав имя главы сектантов, но вновь осмотревшись и вспомнив беседу с Ребеккой, грустно подумал:

«Может, в данном случае, Мортимер действительно прав, и небо отвергло этих людей?».

Он еще раз огляделся по сторонам: расшатавшаяся на ослабших петлях дверь и прохудившийся потолок, сквозь который капала, протекающая через гнилую крышу и чердак, вода, отчетливо напомнили Люциусу слова Маркоса Обклэра о трудной и полной изнуряющей рутины жизни. И архидьякон, разумеется о многом умалчивая, поведал Эклипсам оказавшуюся сейчас весьма кстати часть того разговора. Однако Генри в ответ на пересказанные священником взгляды Маркоса негодующе замотал головой.

— Домой, даже после тяжелого дня, я возвращаюсь с радостью, — горячо заговорил он, — потому что знаю: дверь, пусть и на расшатавшихся петлях, мне откроет любимая женщина, а на пороге, пусть хоть и сырой квартиры, встретит дорогой сердцу ребенок.

— Но ваша дочь в Доме скорби, — возразил Люциус.

— Тем сильнее боль от того, — наконец дала волю слезам Анна, — что и Теодора настигла болезнь.

— У вас есть сын? — переспросил архидьякон, не предполагавший в семье Эклипс второго ребенка и всерьез озадаченный этим поворотом.

Генри и Анна, казавшиеся олицетворение печали, кивнули. А в следующий миг священник услышал какой-то звук в соседней комнате и устремился туда, он рывком отворил дверь и, пораженный, замер на пороге. Там, в маленькой кровати, тяжело переворачиваясь на протертых и испачканных гноем простынях, лежал мальчик лет семи, кожа которого местами потемнела от набухших черных язв. Ребенок был поражен чумой.

Люциус, не в силах оторвать взгляд от так давно и хорошо знакомого, но по сию пору не переставшего быть страшным, зрелища, отступил на шаг от двери. Генри трижды перекрестился, шепча молитву, а сотрясаемая рыданиями Анна прикрыла раскрасневшееся от слез лицо руками.

— И даже теперь, — резко начал Люциус, обращаясь к отцу этого несчастного семейства, — когда одно ваше дитя находится в Доме скорби, а другое при-смерти, вы не испытываете соблазна перед верой «Отверженных» и не желаете принять от них помощи?

Генри под пронзительным взором священника опустил голову, но ответил твердо и решительно:

— Нет! Ведь для этого нужно пасть и совершить преступление, — сказал он. — А коль дети все равно обречены, к чему омрачать последние их минуты, погружаясь во зло. Может в будущем оно и облегчит нам с Анной жизнь, но точно не исправит наших ошибок и не восполнит наших потерь.

Архидьякон о чем-то напряженно задумался: сумасшествие и чума действительно считались болезнями неизлечимыми, но ведь помешательство Ребекки — притворство, а маленький Теодор…

Люциус, не отрываясь, смотрел на мальчика и словно бы колебался.

— Вы что-то хотите сказать, святой отец? — заметил его сомнения Генри.

Архидьякон вздрогнул, вырванный из своих мыслей.