И Мортимер показал на единственное еще не занятое кресло — место, прямо против самого главы «Отверженных». Однако Люциус и не думал садиться в него, наоборот, задрожав всем телом, он сделал несколько шагов вперед…

— Нет! — чуть ни прорычал он.

…и твердой рукой отшвырнув предназначенное ему кресло, решительно двинулся в сторону удивленно вскинувшего брови Мортимера.

— Это они! когда-то были такими как я, — говорил сам себя распалявший архидьякон, откидывая капюшон и с пылающим взором неуклонно приближаясь к сектанту. — И мне больно видеть, как те герои, что рискуя жизнью, помогали пораженным чумой и отчаянием людям, теперь несут и проповедуют столь же гнетущее отчаяние сами. — Он широким жестом обвел всех, скрывающихся под масками, Чумных врачей: — Не они ли (не смотря на свои ужасающие одеяния) олицетворяли то бескорыстное добро, чистоту и сострадание, какие вы! — архидьякон ткнул своим длинным тонким пальцем в направлении Мортимера, — низводите до ранга нашим миром недостойных и стремитесь, — он с едким сарказмом усмехнулся, — «освободить»?

С такими речами Люциус дошел уже до самой середины освещенного овала, но властный взмах Мортимера заставил его остановиться.

— Судя по вашему настрою и прежнему опыту нашего общения, — сдерживая легкое раздражение проговорил «Отверженный», — особого желания прислушаться к словам проповеди и ко мне лично, вы не испытываете; что ж… — он нервно сжал губы, — тогда послушайте ИХ!

Темные балахоны беспокойно зашевелились, услыхав сей призыв Мортимера; один из Чумных врачей поднялся с места и, словно тень, скользнув к архидьякону, заговорил:

— Они шептали: «За что?!», но Чума не щадила их.

Другой голос из-под бронзового клюва прохрипел уже справа от Люциуса:

— Они взывали к Богу: «Сбереги наши семьи!», но и те забирала безжалостная погибель.

Третий сектант пугающе бесшумно подплыл слева:

— Сколько чудесных, незлобивых исповедей вы слышали от людей кротких и чистых, но… обреченных?

А из-за спины, архидьякон услышал, пронзающий слух, свистящий шепот:

— Вспомните! Ведь и вы там были… среди нас.

Эти слова, эти воспоминания, эти исковерканные бронзовыми клювами голоса: их треск, свист, хрип и шипение… у архидьякона закружилась голова. А на смену четверке вернувшихся на свои места Чумных врачей, к Люциусу приблизилось четверо других.

— Из окон богатых карет доносилось облегченное: «Уф!.. Я, было, струхнул, что буду наказан за свои грехи», — говорил один из вновь окруживших архидьякона сектантов.

— А сколь серьезно звучали отклики сидящих рядом жен и детей: «Поделом бы тебе!», — подхватывал другой «Отверженный».

— Сколько постыдных тайн и мыслей читали вы тогда на лицах покидавших город нечестных купцов, избалованных дворян и продажных чиновников? — спрашивал третий.

— Вспомните! Ведь и вы там были… среди нас, — повторил однажды произнесенную фразу четвертый.

А Люциуса била мелкая дрожь; в нем уже не было ярости, в нем не было даже уверенности… его наполняло лишь смятение. Но и теперь Чумные врачи не оставили архидьякона в покое: шелест черной ткани по каменным плитам пола означал, что и последняя четверка «Отверженных» готова обрушить на Люциуса порцию, накопившейся в них за время Великой Лондонской Чумы, желчи.