— Смею ли я — убийца, — крестить невинное дитя? — отнимая руки от своего лица и устремляя на причетника взор блеснувших глаз, произнес Люциус.
Павел, пораженный его словами, отшатнулся: он, как и все в Лондоне (а быть может уже и за его приделами), был наслышан сплетнями о причастности архидьякона к ритуальным убийствам, но никогда, в том числе и сейчас, этому не верил.
«Признание это, лихорадочный бред или помутившийся рассудок?» — мелькнула в его голове недоуменная мысль. Однако возможность первого, тут же, была отметена вырвавшимся из его уст (и бывшим более чем недоверчивым) восклицанием:
— Убийца?.. вы?!
Теперь уже пришлось удивиться Люциусу. После своего визита в «Стар Инн» он был разбит и ему изменило обычное его хладнокровие — он позволил себе слабость и допустил глупость, по сути непростительные; он уже корил себя за малодушие, но Павел… Павел дал ему возможность все исправить.
— Я не считаю себя достойным совершать священные таинства, покуда имя мое остается запятнанным, — проговорил архидьякон, придавая сказанному прежде несколько иной смысл, — ибо не хочу пятнать людей мне доверяющих, той грязью, что приписывают мне люди меня подозревающие.
***
Случай с причетником ясно показал архидьякону насколько подорваны его внутренние силы и на какие оплошности он в таком состоянии способен. Однако отменять договоренную с епископом поездку в театр Люциус не стал, наоборот, он ожидал ее едва ли ни с большим нетерпением, нежели любивший такого рода развлечения прелат, ведь эта поездка, ранее задуманная как средство борьбы с распущенными Бэкингемом слухами, теперь могла послужить еще и средством для успокоения самого архидьякона.
И театр оправдал ожидания. Пусть это был не разукрашенный и раззолоченный «Глобус» с роскошными ложами, а всего лишь огороженная площадка под открытым небом с расставленными полукружьем рядами стульев, театр этот был прекрасен. Не видом своим, а царившим в нем настроением. В отличие от элитных опер и театров, в фойе которых властвовали чопорность и путы этикета, здесь бал правила безмятежная веселость. Лица окружающих стариков и детей, молодых пар и счастливых семей — словом всех, от мала до велика, сияли искренним удовольствием и, пробуждающей в сердце радость, приветливостью. Даже горе и слезы здесь воспринимались иначе, ибо наблюдались только на театральных масках и в сценках подобных тем, какую с умилением созерцал епископ.
Мальчик лет семи, выпрашивая что-то у родителей, больно кусал себе губы и плотно сжимал кулачки, заставляя себя плакать. При этом все выглядело так, будто он наоборот всячески старается сдержать слезы, и это только увеличивало сострадание к нему. А получив желаемое, сорванец мигом иссушил свои слезы, и на его по-детски хитрой физиономии вновь заиграла довольная улыбка.
Епископ от души засмеялся.
— Если лицемерие это грех, — весело проговорил он, — то мы находимся прямо в храме поклонения ему. — И, повернувшись к архидьякону, шутя, спросил: — Тебя это не смущает, Люциус?
— Нет, — улыбнувшись, ответил тот. — У каждого греха есть степень и влияющие на нее обстоятельства: это как «грабить богатых, чтобы раздавать деньги бедным» или скажем, «ложь во спасение».
Действительно, окунувшись в атмосферу добра и радости, архидьякону наконец-таки удалось выбросить из головы угнетающую философию «Отверженных»; и он задумался:
«К чему разделять мир на черное и белое, когда в нем присутствуют не только сотни оттенков серого, но еще и целый спектр радужных цветов?».
***
Кто-то объявил о скором начале представления, и народ поспешил к расставленным для него стульям. Туда же направились и оба священника.
Епископу хотелось занять место поближе к сцене, но архидьякон, которого, пожалуй, даже больше чем спектакль, интересовали собравшиеся здесь люди, настоял на том, чтобы сесть в последних рядах. И не прогадал…, перед ним раскинулась целая жизнь: маленький мальчик угостил свою столь же малого возраста соседку конфетой; хорошенькая девушка лет семнадцати игриво потрепала волосы своего восьмилетнего братца; молодой человек, двумя рядами выше, с нежностью посмотрел на эту девушку; а рядом с ним обменялась мимолетным поцелуем, тут же стыдливо покраснев, немолодая уже пара.
Даже сердце в груди как будто бы становилось больше от созерцания этих сияющих добром и любовью лиц, но и среди них не все были счастливы. На следующем перед Люциусом ряду и немногим от него левее сидел, выделяясь своим понурым видом, Кристофер — тот самый грум, что так недавно провожал архидьякона до входа в «Стар Инн». Он был взволнован и чуточку бледен, а взгляд его, в отличие от остальных, был направлен не на сцену, где артисты приготовляли свой нехитрый реквизит к предстоящему спектаклю, но куда-то в сторону — в самую гущу зрителей.
«Жанна Обклэр», — догадался Люциус даже раньше, чем увидел ту на кого смотрел молодой конюх.