— Значит, если я откажусь, вы донесете на меня? — задумчиво пробормотал он, решив уточнить, какой характер несет это требование; и по ответу Мортимера…
— Нет, — просто сказал ему сектант. — Но вы согласитесь.
…понял, что не ошибся: это не шантаж — это предложение.
«Но если не раскрытием моей тайны, — подумал Люциус, — то… как иначе можно заставить меня принять такое предложение?».
Он надеялся услышать от «отверженного» разъяснения по этому вопросу, но Мортимер сказал уже все что хотел. Он повернулся, собираясь уходить, и даже сделал несколько шагов к выходу из Собора… но, все же, вдруг остановился.
— Кстати, — сказал он, словно что-то припомнив. — А почему вы оставляли на телах убитых черные жемчужины?.. Они ведь очень дороги.
— Я не оставлял их, — отозвался священник, неприятно удивившись тому, что Мортимеру это неизвестно.
Сектант засмеялся, но спорить не стал.
— Пусть так, — согласился он. — Тогда я поставлю вопрос иначе. Как вы считаете: почему на телах погибших были обнаружены именно черные жемчужины?
Архидьякон нахмурился. Он и сам не раз думал об этом. И зная (в отличие от горожан), что сектанты не имеют никакого отношения к убийствам, был в еще большей растерянности, чем все остальные. Правда, его больше интересовало, кто оставляет жемчужины, а не почему они черные. Но и на этот счет у него, все же, было одно предположение.
— Жемчуг есть душа… — с неохотой (ибо само решение архидьякона ответить на такой вопрос, должно было стать для Мортимера подтверждением его причастности к этой загадке) проговорил Люциус, — и у тех о ком мы говорим, она была далеко не светлого оттенка.
«Отверженный» как-то зловеще улыбнулся.
— Так я и думал, — пробормотал он; и, уходя, добавил: — Хорошие люди обходятся дешевле…
Глава XIV. Настойчивое приглашение
После ухода Мортимера архидьякон был сам не свой. Им овладело беспокойство. Беспокойство тем большее, что оно было не вполне определенным:
«„Отверженные“ знают о моих преступлениях, но даже не думают выдавать меня», — рассуждал Люциус, — «а наоборот, приглашают в свою секту, при этом, будучи абсолютно уверены, что я соглашусь».
Вот эта-то уверенность и смущала архидьякона. Он не испытывал ни малейшего желания принимать приглашение сектантов, но некоторые, полные тайного и угрожающего смысла, слова Мортимера, вкупе с тем, что Люциус уже знал об «Отверженных», тревожили его.
«Какими средствами будут они добиваться моего согласия?» — вопрошал самого себя священник. — «И зачем я им нужен?».
В поисках ответов, архидьякон вновь и вновь возвращался в памяти к разговору с Мортимером, но, кроме туманных фраз и недомолвок сектанта, в том разговоре вспомнить ему было нечего. Разве что какой-нибудь скрытый намек — намек на нечто неприятное и даже трагичное долженствующее вскоре воспоследовать и явить Люциусу весь ужас намерений «Отверженных»: без сомнения жестоких и беспощадных. Однако невозможность угадать эти намерения заранее была для архидьякона более всего невыносимой. И именно ощущение собственной беспомощности мучило Люциуса в тот момент, когда визит епископа и господина Рена заставил его взять себя в руки. Впрочем, ненадолго.
— Дьявол! — вырвалось у него сразу же после их ухода. И это отчаянное восклицание означало: «Предпринять что-либо сейчас я бессилен… остается лишь ждать».