Как бы то ни было, показывать свой страх сектантам (а все опасности, так или иначе, исходили именно от них) архидьякон находил поступком крайне неразумным. Однако если людям свойственно скрывать свой страх, то терпеть неудобства людям совсем наоборот несвойственно. А неудобства Люциусу доставлял целый ряд распространившихся в Лондоне сплетен. Причем эти сплетни, — самым неприятным образом сочетавшие его имя с убийствами Вимера и Скина, — по некоторым признакам (как например: четкая их формулировка, известная доля логичности и несомненная направленность на то, чтобы досадить архидьякону) были обязаны своим появлением, отнюдь не простому горожанину, а представителю дворянского сословия.
Подобная ситуация справедливо вызывала у Люциуса опасения и требовала скорейшего ее исправления. И первым шагом в этом направлении, стало решение архидьякона нанести визит человеку, лучше многих знакомому со двором и светскими пересудами — епископу. Но когда Люциус, выйдя из Собора, собирался сесть в подготовленную для поездки карету, произошло событие, чуть было не заставившее его изменить свои планы: к храму подошла уже знакомая ему девушка. Это она, накануне королевских торжеств в Уайтхолле, призналась Люциусу, что влюблена в некоего священника.
«А судя по тому, как старательно она прячет глаза и как мило краснеет от испытываемого ею чувства ложного стыда — в этот раз она пришла по той же причине», — подумал архидьякон.
И, скоро убедившись в правильности своего предположения, произнес:
— Любовь свою лучше поверить родственнику… или же вовсе тому, кого любите.
Впрочем, он сказал так лишь потому, что мысли его были заняты собственными проблемами; но, тут же, был наказан за свое безразличие поистине ошеломляющей реакцией девушки.
— Моего единственного родственника не так давно выловили из реки, — неожиданно жестко и с каким-то пренебрежительным оттенком в голосе отозвалась она; и, не обращая внимания на то, как Люциус содрогнулся от возможно неосознанного, но столь явного и грубого намека на смерть Обклэра, совсем другим тоном и с абсолютно противоположным чувством добавила: — А тот, кого я люблю — Вы!
Сделав такое признание, девушка видимо испугалась собственной смелости и бросилась прочь от экипажа архидьякона. В свою очередь Люциус, пред мысленным взором которого возникли новые (и такие разные) обстоятельства, оказался в полном замешательстве; а так как эти обстоятельства могли сказаться на предстоящей (к тому же, тщательно им продуманной) беседе с епископом — намеревался отложить запланированную поездку.
Однако в тот самый момент, когда Люциус еще только обдумывал свое решение, кучер, убедившийся в том, что архидьякон находится в карете и долгое время не слыхавший от него никаких новых приказаний, уже подстегнул лошадей, и экипаж, увлекаемый бодрой рысцой пары першеронов, двинулся в сторону епископского дворца.
***
В епископском дворце, как впрочем, и во всем, что имело отношение к нынешнему епископу Лондона, сквозила его неуемная страсть к роскоши и яркому свету. Большие окна; белоснежные, как в Уайтхолле, стены; просторные помещения, уставленные множеством золотых канделябров, и хрусталь подвешенных под сводами дворца люстр: ослепляли всякого, кто входил сюда с улиц, туманом или серыми тучами, лишенных солнца. А теплые тона деревянных перил и дверей, украшенных оригинальной резьбой и необычайно приятных для рук, говорили о радушном гостеприимстве этой светлой обители. Архидьякон же, как никто другой мог рассчитывать на гостеприимство ее хозяина. Но слуги епископа, которым Люциус был хорошо знаком, почему-то встретили его с заметным холодком и неприязнью.
Весьма сдержанным оказалось и приветствие самого епископа; из-за чего начало разговора двух друзей получилось на редкость сухим и безынтересным. А вскоре их беседа, состоявшая из ничего незначащих общих фраз, и вовсе угасла.
В гостиной епископского дворца повисло долгое и тягостное для обоих священников молчание.
— Около месяца назад, — наконец тихо заговорил епископ, сознавая, что роль хозяина налагает на него некоторые обязательства по отношению к гостю, — когда весь город обсуждал убийство барона Анкепа, возвратившийся в Лондон король спросил меня: «Вы уверены в невиновности господина Флама?», — и я ответил: «Да, ваше величество, — уверен!». — Прелат метнул на архидьякона быстрый взгляд. — И хоть голос мой тогда был тверд, в душе я все-таки позволил себе усомниться.
Люциус слушал епископа, не поднимая головы, и не заметил его взгляда; тот продолжал:
— Смерть Маркоса Обклэра (как ни стыдно этого признавать) успокоила меня, но… — епископ вздохнул, — погибли еще двое: твой! пациент, — он снова испытующе посмотрел на Люциуса, — и твой! друг… Скин и Вимер… Они были тво…
На этот раз архидьякон не дал прелату закончить. Улучив возможность защитить себя и при этом не соврать, он поспешил ею воспользоваться и прервал епископа (несправедливость слов которого, к тому же, придала ответу Люциуса необходимые эмоции) на полуслове.
— Я не убивал этих людей! — вздымая на собеседника подернутый пеленой боли взор и дрожа от негодования, чётко произнес он.
И епископ не мог не поверить пылавшим такой искренностью глазам архидьякона.
— Но… — почувствовав себя виноватым перед Люциусом и желая объяснить ему причину своих подозрений, пробормотал он. — Трое из четырех жертв, так или иначе, были…