Страшно вспомнить, сколько раз подбирался я к этому тексту – со всех сторон, казалось, перепробовав всевозможные способы, и мытьем, и катаньем. Ничего путного не выходило, хотя замысел возник у меня уже много лет назад. Я долго бился над ним, а потом плюнул – переключился на множество других сочинений, удачных и неудачных в той или иной степени; а впрочем, как обычно, подавляющее большинство из них я не завершил и до ума не довел. И вот самый главный, желанный замысел сам пожаловал ко мне из каких-то заоблачных сфер. Видимо, правы те, кто выделяет в творческом процессе несколько специфических стадий; и я не перестаю удивляться невероятным свойствам моего мозга! Сколько яростных – рациональных – атак я предпринял; до сегодняшнего дня я считал их безуспешными, а оказалось, что всё это было не зря. Не зря: идеи упали в широченное, плодородное, неисследованное 90-процентное поле бессознательного, долго вызревали там – и внезапно вернулись в рациональную часть мозга в виде озарения. Да, озарение!
Любопытно, что с реализацией собственных творческих замыслов я доселе никогда не спешил. Отчего это? Разве только от лености? Мне кажется, я часто довольствуюсь тем, что зародилось в моей голове, в теории, в прекрасных мысленных эмпиреях – а уж воплощать это на практике, на пошлой земле… Пфф! Не царское это, право, дело. В конце концов, это и вправду может подождать.
А всё вот почему. Сегодня утром, достав старый толковый словарь, я наконец проделал одну волнительную операцию, задуманную давным-давно, еще в детстве. Сбылись худшие опасения: я убедился в зыбкости нашего мышления или, по крайней мере, в значительном несовершенстве его словесного выражения. А скорее всего – и в том, и в другом. Я ведь так и знал, что либо увязну в бесконечных словообразованиях, слабо отражающих сущее и не слишком приближающих к его разгадке, либо буду уведен по кругу.
Первым я нашел слово, которое в последнее время звучит в моей голове едва ли не чаще всего: космос – мир, вселенная. Я полез узнавать, что же такое мир. Мироздание, – ответил мне словарь. А под мирозданием, как оказалось, подразумевается вселенная, а под вселенной… мироздание, как нетрудно было догадаться.
Конечно, одной этой попыткой я не ограничился. Я постарался уяснить для себя, что же такое человек – я, человек вообще, любое мыслящее существо, которое пытается определить свое месте в мире, вселенной, космосе – или как это лучше назвать? «Человек – живое существо…», прочитал я. Стал искать слово «существо». Первое значение: «Преимущественно со словом живой – то, что существует». А существовать – то же, что жить. А жить – находиться в процессе жизни, существовать, терпеливо объяснял мне словарь.
Существование – жизнь, бытие. Бытие – существование, реальность. Реальность – объективно существующее явление. Вот он – предательский лабиринт! Словарь вовлек меня в насмешливую, неспешную, тягомотную, словно карточный пьяница, игру… Игру мысли? Воистину – мысли, ибо, думаю, только мысль способна на это безумие.
Точно! Самое главное: что же такое мысль?! Ответ: мышление. А мышление – способность рассуждать, мыслить; свойство человека. Словом: для самых упрямых, недоверчивых, въедливых.
Я жил в предвкушении Тайны, которая откроется мне. Я думал, что погружусь в глубины бытия, а вместо этого увидел, что все наши представления о жизни являются рыхлыми, сыпучими, не опирающимися ни на что, кроме самих себя, и всё – песок… Какой вывод должен я сделать? Получается, единственное, на что мы можем уповать, что абсолютно правдиво и не нуждается для своего существования ни в каких условиях, это смерть. Но ведь это жизнь – что-то, а смерть, как считается, как раз ничто… Или всё наоборот? Я запутался.
Я жадно схватился за страницы, чтобы узнать, как определяется смерть, но… смерти я и не нашел. Выяснилось, что советский словарь не знает, что такое смерть. По крайней мере, не рекомендует своим читателям интересоваться этой темой, предпочитая отмалчиваться.
Наконец, последним, что меня заинтересовало, было слово «Бог». Им, по религиозным верованиям, оказалось верховное существо, будто бы стоящее над миром или управляющее им. И дальше – классика жанра: мол, идеей бога пользуются господствующие классы, для которых она служит орудием угнетения трудящихся масс… Это тоже было ожидаемо. И это было уже даже не смешно. Я захлопнул словарь – мне вдруг стало тоскливо и так неуютно, что я даже поежился. Знобкая рябь пробежала у меня по спине.
Слова, слова и еще раз слова – неужто они так бессильны?!
* * * * *
Не состоявшись как художник, я переключился на палеонтологию. Испытывая теплые чувства к животным существующим, я заинтересовался и животными вымершими. Не знаю, в какой момент родители уловили эту мою новую страсть: сколько я себя помню, я всегда был окружен энциклопедиями о динозаврах. Некоторые из них были действительно весьма талантливыми (например, моя самая первая – «Что было до нашей эры»), некоторые, как я сейчас понимаю, шаблонными, повторяющими – на разные лады – одну и ту же скупую, поверхностную информацию; но в детстве я был не столь разборчив. Доходило до того, что на каждый праздник – будь то день рождения или Новый год – мне дарили, по сути, только одно – энциклопедии о динозаврах. Подарок этот считался вариантом беспроигрышным, самым простым и очевидным – он неизменно имел успех, и проблема выбора перед взрослыми не стояла. А всё, наверное, потому, что я сдуру заявил, что я даже не знаю, что еще можно желать, кроме книги… С одной стороны, звучит так наивно; с другой – книга и вправду никогда не бывает лишней; она гораздо лучше всевозможных безделушек, которые нам так часто дарят и которые, чего греха таить, дарим порой и мы.
Крошечное неудовольствие выразил я, помню, только однажды: когда одна из тетушек вручила мне издевательски тощую книжечку (и рисунки там были отвратными) со смехотворным названием: «ВСЁ о динозаврах».
– Так что больше тебе такие книги дарить не будем, – нахально сказала она и рассмеялась.
Хотя я и был довольно мал, я не сомневался, что уместить всё о моих удивительных, любимых динозаврах в жалкой «брошюре» решительно невозможно. На тетушку я обиделся и нисколько ей не поверил – я жаждал большего.
Итак, я выбрал себе будущую профессию – палеонтолога, о чем с гордостью сообщил родителям.
– Чтобы быть палеонтологом, надо постоянно отправляться в походы, терпеть лишения, жить в палатке… – скептически заметила мама, совершенно меня огорошив. – Выдержишь ли ты всё это?
Зря она так сказала: вопрос можно было поставить иначе – облечь его в форму более мягкую, приемлемую для меня тогдашнего, да и, пожалуй, во многом меня нынешнего. Лучше бы мама деликатно объяснила мне, какие качества необходимы для настоящего ученого, работающего в сложных полевых условиях. Этот подход был бы куда конструктивнее. Но мягкость и деликатность не ее конек; она привыкла высказываться резко – и в данном случае, мне кажется, это было не совсем уместно. Да, конечно, порой полезно взглянуть на дело и себя в нем трезво; но часто требуется нечто другое, обтекаемое, а подобного рода прямота идет во вред. Мне она повредила уж точно: робкий, ранимый, я расстроился и испугался. Уж мама-то не могла не знать особенностей моего характера!
После этого во мне зародились сомнение, – кажется, это слово употребляю я постоянно, – неуверенность в себе, и я был еще слишком слаб, чтобы этому противостоять. Крепко задумавшись, я понял, что я действительно слишком зависим от комфорта – я с детства был сугубо городским жителем, теоретиком, а не практиком, как любил повторять отец. Систематизировать, каталогизировать, оперировать мыслью – но отнюдь не работать руками…