ЭТАЖ ОДИННАДЦАТЫЙ
Над маленьким диваном в зале висит у нас прекрасный, пусть и немного выцветший гобелен – чей-то щедрый подарок родителям на свадьбу. Не знаю, впрочем, что сказали бы о нем знатоки искусства – ну а я-то всегда считал эту картину шедевром. Там томная дама в пышном, аристократическом платье и прекрасный кавалер, делающий ей признание в любви, – упав на колено, он приложил к сердцу руку; оба персонажи далекого ХIХ века. Сцена в ротонде на крохотном островке посреди пруда, украшенном влажной, темно-зеленой растительностью. Вдали, на остальной территории летней усадьбы виднеются господский дом и ряд служебных строений, еще несколько чудесных прудов и целая сеть прохладных аллей для гуляния знатных господ…
Пару лет назад в одной из таких усадеб я побывал. Не скажу, что, когда я приехал туда, мне почудилось, будто ожила наша картина или, вернее, я сам оказался ее персонажем, переместился в ее выдуманный мир; и, однако ж, что-то общее между ними, безусловно, было. Правда, светлые тона сменились там на мрачноватые, даже немного зловещие. Лежавшая на усадьбе печать не одной простой ветхости, а именно заброшенности неприятно удивила меня. Впечатлительный, я, конечно, пригорюнился, лишний раз задумавшись о жестокой скоротечности времени и неизбежном трагическом конце. Как быстро приходит в упадок всё человеческое и какой обездушенной становится природа после нас! Печальная обстановка подействовала на меня еще сильнее, когда я побродил вокруг этих жадно и безобразно заросших прудов. Мостик, соединявший островок с ротондой с большой землей, оказалось, был давно разрушен, чего не скажешь о самой ротонде. Наверняка она потому и уцелела, что к ней были отрезаны пути (хотя бы летом), усмехнулся я. Но и в этой целости и даже относительной свежести (по сравнению с другими творениями человеческих рук, находившимися в округе) я приметил какую-то подозрительную, отталкивающую неестественность. Как будто – как в страшных сказках – мертвец, который должен был давно истлеть, колдовскими ухищрениями сохранил молодость плоти, а залогом этого ужасающего бессмертия выступает какое-то тайное злодеяние, регулярно совершающееся где-то неподалеку.
След живших там людей давно простыл, а ведь они тоже мыслили и чувствовали, влюблялись и плели интриги, строили планы на будущее и ненавидели, радовались и горевали… От ряски на пруду, от опаленной докучным солнцем наземной растительности поднимались струистые испарения, и трудно было дышать, а еще труднее – отделаться от этих бесстыжих видений. Они, казалось, не только не боялись солнца, но даже вольготнее чувствовали себя при ярком свете.
Только покинув эти овеянные мистикой места, я вернулся к тем размышлениям, которые волновали меня изначально. Почему неизвестный мне даритель преподнес родителям гобелен именно с этим сюжетом? Помню, в детстве я пришел к оригинальному выводу, что работа, дескать, была выполнена на заказ и в образах ХIХ столетия были запечатлены мама и папа – и внешнее несходство меня абсолютно не смущало. Надо сказать, эта версия по-прежнему нравится мне куда больше, чем нынешняя – реалистическая, прозаичная: что просто одному из друзей нужно было преподнести что-то, достаточно помпезное и дорогое, чтобы оправдать статус свадебного подарка; и что никакого глубинного смысла не вкладывалось вовсе.
Забыл, кстати, что в прихожей – в простой и прочной деревянной раме —висит у нас и другой гобелен: посреди шерстистых черно-белых волн, в самом центре, расположен большой мохнатый глаз – выпуклый, объемный. Чем-то он всегда меня отталкивал. Неведомый автор этого авангардистского произведения, очевидно, хотел придать картине живости, смелости, но не учел, что, высунувшись в наш бренный мир, глаз обязательно подхватит его, мира, заразу. У нас-то, грешных, иммунитет – а у него? Так что доля его оказалась незавидной: с упорством, достойным лучшего применения, глаз постоянно притягивает к себе пыль. А мама не успевает ее вовремя убирать, а иногда просто забывает это делать.
* * * * *
Эх, колесо обозрения! Чертово колесо. Чертово чертово колесо! Если бы мне нужно было разглядеть его, в этом не было бы никакой проблемы. Я сделал бы это легко и обыденно.
Колесо аккуратно взрезает кучерявый ковер парка, высясь не только над деревьями, но и над куполом собора на главной площади. В детстве родители не раз водили меня покататься на нем: сначала было страшновато, потом я попривык любоваться красотами нашего города с высоты птичьего полета, потом – упражнялся в фотографировании. Но в тот момент – много лет назад, когда я, как сумасшедший, выскочил на наш общий балкон, – колесо меня совсем не привлекало. «Дурацкий аттракцион!» – вырвалось у меня. Колесо у нас с четырнадцатого видно прекрасно – но не оно манило тогда мой взор.
Задача передо мной стояла почти невыполнимая – рассмотреть солнце; вечернее, западающее, но всё равно бойкое, размашистое, властное солнце. Помню, не так давно с парой коллег мы выскочили наблюдать неполное солнечное затмение, и худо бы нам пришлось, если бы охранник, – обычно такой сердитый, твердолобый, – не сжалился над нашим любопытством и не выдал нам черную, затемняющую пластину. Боюсь, без нее мы ничего не увидели бы, тщетно и нелепо закрываясь пальцами от смертоносного для сетчатки глаз света.
Один шар, лунный, на треть или чуть больше заслонил другой, солнечный. Но эка невидаль!
Нет, когда, как угорелый, я выбежал на общий балкон, я жаждал увидеть явление куда более редкое, грозное и непредсказуемое, чем солнечное затмение. Луна и Солнце на одной линии – подумаешь! Это случается постоянно, к тому же люди давно научились предсказывать это событие.
Тогда было другое: маленькая и всё же прекрасно различимая невооруженным взглядом точка на пылающем светиле – в тот день, рассекая галактику, между Землей и Солнцем пролетал гигантский астероид.
Назойливая, отвратная, никчемная, устрашающая точечка!
Точка на Солнце – что может потрясти воображение больше? Этот удар по моему сознанию был поистине нокаутирующим – толком прийти в себя я не могу до сих пор. Восторг – помешательство – ужас. Ужас – помешательство – восторг. Восторг – ужас – помешательство и опять, и опять, и опять. И так по кругу.
Господи, зачем же ты создал его?
Помню, я задавался вопросом, а что было бы, если бы траектория этого астероида была бы несколько иной? Готово ли было человечество к встрече непрошенного гостя из космоса? Что было бы, если… Эти сплошные «если»!
А главное, мне казалось странным, что конец моего существования отсрочен – что случится он позже; Апокалипсис должен был прийти именно тогда. Но, как бы то ни было, я внял предостережению. Посланник Ее Величества Случайности, астероид был приговором – пока, правда, не для меня и не для нашего мира. Впрочем, я всё равно непоправимо пострадал, лишился какой-то важной части себя. Ведь, скорее всего, карающий меч поразил другого меня – живущего в другой четырнадцатиэтажке, где-то на другой планете, какой-нибудь Глории… И там был в точности такой же загадочный летний вечер – и там всё свершилось.
То есть на самом-то деле астероид отнюдь не пролетел мимо – он угодил прямиком в меня. И я написал горестное стихотворение (надо бы, кстати, его отыскать), из которого запомнилось: «В тот миг я понял, как я тонок, // что весь я склеен из картонок…».
Таким вот, картонным, я и живу до сих пор.