До чего же наивными, смешными были моя выспренность, моя обидчивость, всё мое поведение, спровоцированное Алешиной «дерзостью»! Но известно, что хорошо смеется тот, кто смеется последним, – и этим последним, похоже, оказалось время. Алеша, который моложе меня больше чем на год, – ныне уже не Алеша, а Алексей Леонидович, кадровый военный, – в браке уже лет семь, успел обзавестись двумя детьми и что-то подсказывает мне, что на этом его семейные достижения отнюдь не закончились. Помимо жены, имеет, как я слышал, и любовницу, но это уж его сугубо личное дело; всё сплетни, столь похожие на правду, что их трудно не принимать за чистую монету!.. Что же до меня, то нет у меня ни жены, ни невесты, ни девушки; до отцовства мне как до Луны – холост, свободен, как ветер! Красавицы не вешались мне на шею ни в восемнадцать, ни в двадцать, ни в двадцать пять – не вешаются и сейчас.
* * * * *
Осенний вечер кристаллизуется так стремительно, что ты этого почти не замечаешь – особенно когда чем-то увлечен. Несколько минут назад были сумерки – ночь заламывала дню руки, тот упрямо сопротивлялся, – и вот уж безнадежно стемнело. Для пряток – как раз то, что нужно.
Хорошо освещена была только площадка, всё остальное затянул шершавый мрак – лестницы на первый ярус, и сам первый ярус, и футбольный пригорок, и подступы к пристройке. Перед нами (если смотреть с нулевого яруса) наш дом и три его двери: левая – на лестницу, правая – к лифтам, центральная – мусоропровод. Тот, кто маялся, облокачивался на нее, закрывал глаза и начинал считать.
Все разбежались. Мальчишки сплошь старше меня. Я понимал, что не попасться мне будет тяжело; маяться же совсем не хотелось. Первый импульс меня даже подзадоривал, мотивировал, но, увы, чем больше я рефлекторно размышлял об этом, тем больше нервничал и сильнее раскисал. Конечно, можно было сделать игру бесконечной – спрятаться так, что тебя не никто не найдет – ни тот, кто мается, ни все остальные, которые к нему рано или поздно присоединятся – замаянные или вышедшие из игры. Но это – всего лишь не проиграть. А можно было бы, наверное, и выиграть – как-нибудь обхитрить противника с тем, чтобы первым добежать до мусоропроводной двери, ударить по ней ладонью и крикнуть: «Стуки-я!» Тот, кто мается, должен сделать то же самое, только к слову «стуки» прибавить мое имя.
Так кто же кого опередит?
Завидев некий силуэт в кустах, тот, кто мается, должен был безошибочно определить, кого именно он обнаружил. Многие же из тех, кто прятался, брали свое нахрапом: с курчавым, вырывающимся хохотом – паром, валившим из трубы разогнавшегося паровоза, – устремлялись они к заветной двери, отталкивая оппонента.
Маяться второй кон подряд предстояло только в том случае, если каждый, кто прятался, сумел добежать до двери. Но такого почти никогда не случалось. Так что, по правилам, следующим маялся тот, кого поймали предпоследним. Или тот, кого просто поймали, – если этот невезучий оказался единственным. Соперничать в скорости и силе (в моменты, когда надо бороться по ходу движения) я был не способен, но несколько конов я всё же продержался. Тактика моя была нехитрой: я специально давал замаять себя в числе первых, и после меня попадались как минимум двое. Мальчишки просто веселились, я же, под маскою мнимого спокойствия, прилагал все усилия, чтобы не сесть в лужу. Я уже, конечно, пожалел, что ввязался.
И, в конце концов, удача мне изменила. Наступило самое страшное – расстроенный, я принужден был встать к мусоропроводной двери, точно к позорному столбу. Громко считая до двадцати, я не мог отделаться от мысли о грядущем фиаско – мне казалось, что силы оставят меня теперь уж точно, и я не смогу никого замаять, и буду маяться опять, а потом еще и еще, и все будут надо мной смеяться, и мне будет безумно хотеться уйти домой, но от меня не отвяжутся, меня не отпустят, дразня и галдя со всех сторон: «Пока не отмаешься – из игры не выйдешь!» И тогда они уж точно сговорятся и из чисто детской вредности, злости сделают всё, чтобы я страдал, чтобы меня доконать. Довести сопляка до слез – это ведь так приятно!
Вечерний воздух сделался совсем уж студеным, а тьма, казалось мне, стала еще более плотной. Пока я считал, я немного отдышался – постояв на месте, я почувствовал, что пропотел, и мне стало зябко в моей легкой, ставшей влажной курчонке. Я сделал несколько осторожных шагов вперед, осмотрелся, потом подошел к центральной лестнице на первый ярус – она располагалась прямо напротив трех дверей, прямо по центру площадки. Окрест было подозрительно тихо – нутро подсказывало мне, что ни здесь, ни рядом, ни поодаль не томится ни одной живой души, мечтающей добежать до мусоропроводной двери. Лишь изредка появлялись немые, безликие, безучастные взрослые – как тени, они пересекали площадку на первом ярусе и покорно возвращались в ненадолго отвязавшуюся от них приставучую темноту. По всему было видно, что они не те, совсем не те, кого волнует игра в прятки, иначе по-другому билось бы их сердце и энергетика, исходившая от них, была бы совсем иной; одним словом – чужие.
Никого. Через десять минут – даже раньше! – я обо всем догадался. Каким бы наивным я ни был, уж этот замысел я раскусил быстро. Хорошо, что этот прием был мне уже известен, иначе из меня наверняка сделали бы маленького ослика, который проторчал бы на площадке, охраняя центральную дверь, битый час. Они действительно сговорились, только не так, как я предполагал: они просто разбежались по домам. Какие там прятки – темень-то какая! Надоело уже, да и родители ждут – они давно велели не гулять допоздна, а отец, чего доброго, отвесит подзатыльник. А мало́й пускай себе рыщет!
Я, однако, оказался не так прост и последовал их примеру. С облегчением выдохнув, я подумал, какое счастье, что через несколько минут я окажусь вместе с мамой и папой, посижу с ними в теплой, уютной кухне, где меня всегда ждал вкусный ужин, сладости и фрукты. Да и хотелось наконец побыть одному – только со своими мыслями, не видя никого из мальчишек, никого из посторонних вообще. Нагулялся уже!
И всё же в лифт я садился немного озадаченным: зря я, получается, предрекал худшее, зря отчаивался, зря – раньше времени – сдавался на милость всем этим страхам… И, если уж быть до конца честным, меня терзало еще вот что: зачем они так со мной? Ладно бы с Русиком, его ведь никто, по сути, не уважал. Было в нем что-то скользкое, отталкивающее, и мне становилось как-то не по себе, когда он находился рядом, подсовывал свою мягкую, будто из плюша или папье-маше, потную руку, что-то говорил мне, пытался общаться; особенно нестерпимо было оставаться с ним наедине – и я всегда старался этого избегать.
Так неужели я для них всё равно что Русик? Неужели они меня тоже ни во что не ставят?!
* * * * *
Мне не было холодно, и, в сущности, я никуда не спешил – просто я стремился домой, и мне ужасно не хотелось ждать. Между тем несколько подростков, пятеро или шестеро приятелей, выстроившись в шеренгу, загородили проход. Обойти, обогнать их не представлялось никакой возможности – тротуар наш окаймлен изгородью кустов, тогда, по-декабрьски, совершенно голых, окостеневших и мертвецки скрючившихся от мороза. Пацаны громко базарили, перебрасываясь незамысловатыми, однообразными шутками, то и дело срываясь на крик. А я, робкий, вынужден был покорно плестись за этой хамской ватагой, не смея попросить пропустить меня. Никто из взрослых, кто заставил бы их потесниться, кто мог бы вышибить этот клин клином, навстречу, увы, не шел.
В одном месте кусты расступились, и я юркнул на заваленную сугробами обочину. Идти там было чрезвычайно неудобно – мало-помалу снег проникал мне в обувь, смачивая носки, леденя ноги, – зато у меня появился шанс вырваться вперед. Чуть дальше образовалось местечко, где собачники периодически снуют со своими питомцами, и какая-никакая тропка – мне в помощь – всё же была там проложена. Я быстро поравнялся с шеренгой и даже обогнал ее, но вот незадача: вернуться на тротуар мешали кусты – просвета, как назло, нигде не было.
– Во, смотрите, по лыжне прет! – услышал я про себя, и все они дружно заржали – так омерзительно, что мне стало тошно; кровь ударила в голову, и я весь вспыхнул.
Никакой лыжни там, конечно, не было, а они были самыми настоящими тупицами. Мне стало вдвойне неловко и обидно, но что я мог поделать – дураков было много, они были старше и гораздо сильнее меня.
Стерпев насмешку, я продолжил свое движение по «лыжне», рассекая снег, словно маленький, неукротимый моторчик. Я чувствовал себя случайным, бесправным гостем на этой улице, хотя она была моей родной. А «хозяева» ее по-прежнему победоносно шествовали по тротуару. Почувствовав, что подвернулся удобный случай напакостить, они теперь азартно высмеивали меня и что-то кричали мне в спину. И тут я не выдержал и прокричал в ответ что-то обидное, сорвался. Разумеется, моя дерзость не пришлась им по вкусу… но удирал я отчаянно. Голоса недругов слились в какой-то невнятный, надтреснутый шум – я уже ничего не разбирал и изо всех сил бежал домой. Оттопыренный под бременем учебников, тетрадей и сменки рюкзак ходил позади меня ходуном, настойчиво ударяя по спине, как будто специально подстегивал: «Еще быстрее! Ну же!!!»