Книги
Этажи
Когда-то его четырнадцатиэтажка была самым высотным зданием в городе…Он взял отпуск и пожаловал в отчий дом на 2 недели. Ему нужно закончить работу над текстом.Дневниковые записи рассказчика фиксируют состояние почти 30-летнего молодого человека – нервного, рефлексирующего интроверта. Дома всё пропитано детством, и в мозг вторгаются воспоминания, застарелые страхи, сны…Утраченный рай, молодые мама и папа, дворовые игры и метания по всем этажам собственного сознания.Его дом – башня. Последний форпост – над пропастью Каменного Лога. 14-й этаж – так высоко, что всегда есть опасность сорваться.
И нет конца и нет начала
Тебе, тоскующее я?
Я встретил там товарищей своих детских игр. Для меня, одинокого ребенка, это было большой радостью. И во время игр мы горячо привязались друг к другу.
Но, как это ни странно, тут в моей памяти провал. Я не помню игр, в какие мы играли.
ЛЮДИ НА КРЫШЕ
Кто эти люди на крыше?
Я вижу вдалеке маленьких черных человечков – настолько узеньких, схематичных, пунктирных, что мне кажется, что тела их – это черточки, намалеванные в школьной тетради.
Они расхаживают по крыше многоэтажного здания: всплескиваясь, размахивают иногда руками, и переговариваются о чем-то, и, очевидно, заглядывают вниз. Побывать там – словно попасть на вершину мира. Вселенная как на ладони, и можно наконец постичь сущность вещей.
Эй, вы, люди на крыше? Скажите мне, кто вы. Откройте секрет! Я так мечтаю оказаться на вашем месте!
…Но что это? Что происходит?! Неужели они собираются спрыгнуть?
ЭТАЖ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ
19 августа, понедельник
Я стою около дома и, по-детски задрав голову, смотрю вверх – вижу свисающий с крыши металлический брус, окаменевший, почерневший под гнетом столетий хвост дракона. Его логово, где ящер был застигнут врасплох вечностью, – четырнадцатиэтажка. Благодушно расправившая свои складки-отсеки, она чем-то похожа на раскрытую книгу, страницы которой разбежались веером.
Я долго нахожусь в таком положении – ладно бы только странном, нелепом, да еще неудобном: затекает шея. Но я терплю, любуясь тщедушными облачками, беспомощно вибрирующими в синеве, как жучки, опрокинутые кверху брюшком. В разные стороны, порой едва различимыми линиями, тянутся провода – все соседние здания связаны их круговой порукой.
Какая-то маленькая тень промелькнула подле меня, просочилась в подъезд, но это – словно мимолетный ветерок, не смеющий меня отвлекать. Ничего лишнего мне сейчас не надо – я ведь так давно не был дома.
В подъезде – двое: грузные, размазанные, смешавшиеся с полутенью. Так, не чая исхода, мимикрируют, приноравливаясь к тусклому, безнадежному ландшафту. Один – нахлобученная на самый лоб фуражка, серая, истертая, сливающаяся с таким же постным, вымороченным лицом. Другой, ближе ко мне, – барсетка, застрявшая, несчастная, между подмышкой и уродливо всклокоченным пивным пузцом, похожим на старую прохудившуюся подушку. Ее взбивали, лохматили, пытаясь вернуть ей очертания жизни, – но тщетно.
Притворно откашлявшись, я выдавил нечто, напоминавшее приветствие. Под стать поздоровались и со мною – глухим молчанием, почти таким же бессодержательным, как сама пустота.
Наконец коридор озарился светом – примчался маленький лифт, расшаркивавшийся льстиво и лживо, как последний пройдоха-лакей: «Чего изволите?». Мы охотно воспользовались его услугами и протопали внутрь. Через мгновение створки пришли в движение, но раньше, чем они сомкнулись, к нашей унылой компании присоединился мальчик. Так запрыгивают отчаянные на подножку уходящего поезда – тем более в загадочное устройство, способное унести тебя в космос; или низвергнуть в бездну.
Пришлось потесниться.
Его руки и ноги болтались, будто были плохо приделаны к телу; в тот момент мальчику это помогло. Будь он скроен, как следует, разве удалось бы ему успеть, протиснуться! Показалось, что он забрался в лифт по частям. Мужики были увесистые, у меня – раздутый от занудства рюкзак, но о перевесе не могло быть и речи: жадный до малейшей подачки лифт-лакей с наслаждением принял еще одного пассажира – хоть и худенького, авось съедобного.