Не верится, что уже следующим летом вместо лип, берез, осин и тополей здесь воцарятся стекло и бетон. Неужто ничто не воспрепятствует обезображиванию этих дивных ярусов, неспешно уходящих всё ниже и ниже, пропитанных древнею природной красотой? Истина святая и непреложная: именно Каменный Лог сформировал неповторимый облик города, подарил ему многочисленные «вертикальности», все эти изумительные площадки для обзора, перепады высот. Вверх—вниз, вверх—вниз – таковы были постоянные движения моего детства, из которых сложился рельеф моего сознания.
21 августа, среда
Сегодня в ночи – точнее, при жидком свете занимавшегося утра – я стоял на площадке первого яруса. Стоял обмякший, онемелый, заплаканный. Выплаканный. Стоял между двух девятиэтажек, вперив потухший, почти не видящий взор в краешек улицы. Я, верно, ждал чего-то. Я знал, что скоро это свершится, скоро оно придет – и вот началось…
Огромная волна накатывается стремительно – эгоистично приплюсовывая только саму себя, безжалостно вычитая пространство. Я стою один, а за мною исполинский силуэт родного дома – я героически заслоняю, защищаю его; он тоже стоит за меня горой – мы вместе, мы заодно. Но нам не выстоять и не уцелеть – через мгновение всё исчезнет под обезумевшей водой.
Я еще успеваю услышать дикий рокот. А вокруг нестерпимо тихо. Кроме меня, никого и ничего больше нет…
Я придумал понятие повторяющегося сна: это некий устойчивый, ключевой сюжет, который с определенными интервалами является мне на протяжении всей жизни – он не отпускает, он настойчиво пытается достучаться до меня. Я должен наконец понять что-то, но что?
ЭТАЖ ТРИНАДЦАТЫЙ
Обратного пути у меня нет, как нет выхода из безвыходности; вся дальнейшая моя творческая жизнь, а значит, по сути, и вся жизнь вообще поставлена теперь на карту – последним рывком, бурным натиском я должен завершить работу над моей повестью, иначе… Иначе я даже не могу вообразить, что будет со мной дальше. Опять на работу, опять в рутину? Опять бессмысленное, никчемное существование? Плестись, как все, по кругу в шеренге пожизненно осужденных заключенных? Снова притворяться таким же: одинаковые робы – одинаковая, безрадостная, участь? Нет-нет, я должен дописать, должен хотя бы отчасти высказать, что думаю или, может, только непрерывно чувствую – как нечто, с одной стороны, неясное, а с другой – отчетливое, осязаемое в своей неотвратимости…
Да, это не грандиозный роман, не увесистый философский трактат, а всего лишь скромная повесть. Сколько миллионов людей задумывало и осуществляло нечто подобное… Но мой, мой замысел – такой родной и сокровенный. И в каких муках находил он свое постепенное воплощение, как долго не мог я к нему подступиться! Отчаянно долбил в захлопнутую дверь, а потом внезапно обнаружил, – по крайней мере, мне кажется, что это действительно произошло, – как открывается этот таинственный ларчик.
Уже третий день. Вчера я написал, кажется, мало путного. Сегодня нужно браться за ум. Хватит пенять на отсутствие вдохновения: пусть не придет оно с переключением некоего тумблера, нужно работать, заставлять себя, перебарывать – глядишь, заветные мысли и облекутся в вещественную форму.
* * * * *
Любил я в детстве одну игру…
И играть в нее всё время страшно хотелось, и как-то по-детски страшен, захватывающ был для меня ее ход. Не думаю, что то же самое испытывал еще кто-то из мальчишек: любили-то ее многие, но относились к ней при этом всё-таки иначе, не с таким мистическим пиететом. А у меня всякий раз замирало сердце, и какую-то тоненькую долю секунды не знал я, «отомрет» ли оно назад, забьется ли в привычном ритме; вернусь ли я обратно к жизни или так и зависну над пропастью, в небытии. И страшно вновь пережить это ощущение – и хочется, несмотря на страх, снова его испытать…
Игра называлась демонами.
На площадке перед домом мы делились на две команды – убегающих, прячущихся демонов и догоняющих, разыскивающих этих демонов ловцов. От самого искреннего, сильнейшего ребячьего восторга захлебывались и те, и другие: демонов охватывал жгучий азарт убегания, ловцов – адское нетерпение погони. Демонам давалось время спрятаться на этажах. Ловцы громко считали до ста, удар ногой в дверь мусоропровода возвещал о начале Большой Игры. Вперед!
Задача перед ловцами стояла непростая: демоны часто перемещались только по двое, а нередко, бросаясь врассыпную, разделялись вовсе. Разделяться приходилось и ловцам, чтобы одновременно прочесывать, с одной стороны, лестничные клетки и балконы, а с другой – лифты. То, что у нас сразу два лифта, было еще одним предметом моей гордости, связанной с домом: я прекрасно знал, что далеко не каждая многоэтажка может похвастать не только маленьким, но и грузовым. Когда я был еще крохой, мне приходилось брать с собой в лифт кирпич – весил я так мало, что лифт отказывался меня везти. Да, этот таинственный, удивительный механизм, – несмотря на рано впитанный мною материализм, долгое время я подспудно считал лифт существом почти одушевленным, – нужно было еще умилостивить, нужно было найти к нему подход! Разве не восхитителен священный трепет, что зародился в душе ребенка, который почти каждый день пускался в захватывающее путешествие на четырнадцатый этаж без родителей и взрослых вообще, в сопровождении только безмолвного, хотя и верного друга – кирпича?..
Да, ловцам, как я сказал, было не так-то просто – демонам же было тяжело вдвойне. Неугомонные преследователи не давали им передышки, нужно было постоянно находиться в движении, маневрировать, скрываться, блефовать. Демон не мог быть уверен в каждой следующей секунде своего существования. Что ждет впереди? Коварный ловец, который тут же сцапает, выведет из Игры, обратит в поганую веру охранителей и вынудит выслеживать бывших – еще уцелевших – товарищей? Или, может быть, подстережет и наградит подзатыльником чужой? (Чужими назывались все, кто не участвует в Игре, в первую очередь взрослые – часто, на нашу голову, вредные и сварливые.) Или случится какая-нибудь накладка, нечто совсем не предвиденное – например, сломается лифт?
Удирать на лифте считалось высшим пилотажем. Там выше всего вероятность встретиться с не одобряющим твое поведение чужим, который норовит выставить тебя, хулигана, вон или просто путает все карты. Велика опасность угодить в безжалостные лапы ловца, ибо лифт одинаково покорен и той, и другой стороне. Ты едешь на пятый? Или на девятый? Или на седьмой? Кого встретишь ты там, затаив дыхание, когда откроются двери? Риск – огромен, адреналин – зашкаливает. И всё же самым храбрым, отчаянным демонам лифт давал пару козырей: нажать кнопку «стоп» и сделать так, чтобы лифт остановился где-то между этажей. «Стоять на стопе» (так у нас говорили) могли позволить себе только самые смелые. А еще, если хватало силы и ловкости, можно было искусно повиснуть на поручнях: ничего не подозревающий лифт – его нижняя стенка не фиксирует никакого веса, – преспокойно уезжает отдыхать в тупик – на нулевой этаж. Планы ловцов рушатся. Ловцы в смятении, нервничают, злятся, мельтешат, а потом один из них, переводя дух, говорит про соперников: «Ну молодцы!»
Ловцам приходится разыгрывать новую комбинацию. Облава ожесточается.
Мне всегда казалось, что поимка – дело скорее техническое; в значительной степени это процесс механистический, требующий в основном аккуратности, скрупулезности, основательности. Конечно, неожиданный ход всегда и везде в цене; конечно, ловцам давалась возможность блеснуть знанием психологии убегающего. И всё же неслучайно быть демоном считалось куда почетнее, ибо в первую очередь перед ним открывался простор для отваги и увлекательных многоходовых комбинаций. Для меня всё сводилось к главному – к творчеству.