– Чтоб вы знали, я восстановил полные восемьдесят пять процентов своей гибкости, большое спасибо.

– У тебя отличная растяжка, – успокаивает его Зак.

– Видишь, Рубен, твоему парню очень нравится моя растяжка.

– На чьей ты стороне? – спрашиваю я Зака, игриво толкая его локтем, когда мы поднимаемся по лестнице.

– Ни на чьей!

– Выбери сторону, – говорит Энджел.

– Да, Зак, выбирай сторону, – вторю я.

– Нет!

– Ты можешь, Зак, – присоединяется Джон. – Сделал один раз, сможешь снова.

– Зависит от того, как пройдет сегодняшний день, – говорит Зак. – Если я пожалею об этом, то могу навсегда вернуться к нейтралитету.

Энджел надувает губы.

– Зачем выбирать нейтралитет, когда у тебя есть радуга?

Зак бросает на Энджела такой колкий взгляд, что тот дергает плечами и поджимает губы, когда к нам подходит один из звукооператоров.

– Итак, вот ваши микрофоны, – говорит он. Он ненамного старше нас, невысокий, крепкий и светловолосый. – Запомните свой номер, встанете на разметку на сцене.

У меня номер четыре. У Зака два. Я в шоке, понимая, что мы снова разлучены.

Нам говорят пробежаться по строчкам Unsaid, пока они настраивают звук, затем у нас забирают микрофоны. Зак начинает подпрыгивать на месте, чтобы успокоить нервы, а я расхаживаю взад-вперед, прижав руки к груди. Даже Джон и Энджел замолкают, пока мы ждем. Затем ведущие объявляют нас, и я выхожу на сцену, объятую дымом из пушки.

Мы занимаем свои места в ряду – я, Джон, Зак и Энджел – под диссонанс криков. Энджел поднимает свою больную руку, все еще в гипсе, и показывает на нее пальцем с дерзкой ухмылкой. Крики почему-то становятся еще громче. Я щурюсь от слепящего солнечного света и осматриваю толпу, пульсирующую неистовой энергией, которую может породить только концерт.

Интервью проходит как в тумане. Они не спрашивают нас ни о чем новом; список запрещенных тем сейчас три фута длиной. Ничего о шипперинге. Ничего о несчастном случае с Энджелом. Ничего о реабилитации.