Сергей Гамбург не любил своих родителей… Ему противно было наблюдать, как родители, заискивая и унижаясь, лезли в аристократию… В доме был такой же абажур, как у Синеоковых. Отец для своего кабинета специально переплел книги, которых он никогда не читал, под цвет шелковых обоев. В гостиной появился рояль, хотя никто не играл. У сестры Иды абсолютно нет никаких музыкальных способностей, но к ней аккуратно ходит учитель музыки… Приобрели тигрового дога ростом с теленка. Мать и отец и все в доме боялись этой большой, с человеческими глазами собаки… Устраивали “вторники” и приглашали избранное общество. Сергей великолепно знал, что все идут к ним потому, что у них можно хорошо покушать… Мать говорила “коклетки”, Сергей морщился и, не поднимая головы, поправлял “котлеты”.
Сергей решает уйти из дома. “Спекулянты, – думал он о них с омерзением. – Взяточники. Прохвосты”. Попытки родителей удержать его приводят к взрыву:
– Вы мне противны, – со страшной злобой процедил Сергей. – Понимаете – противны. Я вас просто ненавижу! – Он оттолкнул отца и дернул дверь.
– Сережа! Сергей! Опомнись! – умоляла мать и хватала его за рукав шинели.
– Черт с ним! Черт с ним! Черт с ним! – кричал папа.
Вбежала сестра Ида в украинском костюме со множеством лент. Она жестами и мимикой, точно ей не хватало воздуха, показала в сторону своей комнаты. Это означало: “Ради бога, тише, у меня там сидят знакомые, и все слышно”.
Сергей хлопнул дверью, и зазвенели розовые чашки на буфете[324].
Еврейская революция была такой же неотъемлемой частью НЭПа и Великого перелома, как и революционного движения, большевистского переворота и Гражданской войны. Никакой царский указ не осуждал веры и занятий Тевье с такой безжалостностью, с какой это делала его любимая дочь Годл – в ее ипостаси журналиста, ученого или партработника. Пролетарские писатели Киршон, Ройзман и Левин были евреями, а книга Малашкина будто бы очень нравилась одной из самых влиятельных евреек Советского Союза, жене Молотова Полине Жемчужиной (Перл Карповской).
Когда НЭПу пришел конец и уцелевших предпринимателей – включая многочисленных еврейских “отцов” – начали травить и сажать, большинство сотрудников ОГПУ, заведовавших этой операцией, тоже были евреями (в том числе глава валютного отдела Управления экономических дел ОГПУ Марк Исаевич Гай [Штоклянд]). К 1934 году, когда ОГПУ превратилось в НКВД, евреи “по национальности” образовали самую большую национальную группу среди “руководящих работников” (37 евреев, 30 русских, 7 латышей, 5 украинцев, 4 поляка, 3 грузина, 3 белоруса, 2 немца и 5 прочих). Двенадцать ключевых отделов и управлений НКВД, отвечавших среди прочего за милицию, ГУЛАГ, контрразведку, аресты, “наружное наблюдение” и экономический саботаж, возглавлялись евреями (все они, за вычетом двух, были выходцами из черты оседлости). Народным комиссаром внутренних дел был Генрих Григорьевич (Енох Гершенович) Ягода[325].
Среди множества русских революций еврейская версия оказалась (к 1934 году) одной из самых радикальных и наиболее успешных. Отец Ягоды был золотых дел мастером (или, согласно другим источникам, аптекарем, гравером или часовщиком). Отца Эстер Маркиш, богатого торговца, пытал в тюрьме бывший поэт-идишист из Бердичева. Агент ЧК Хаим Полисар “не удивил и не оскорбил” никого из своих друзей-комсомольцев (по словам одного из них, Михаила Байтальского), когда реквизировал скобяную лавку собственного отца. Эдуард Багрицкий, публично отрекшийся от своих “горбатых, узловатых” родителей, стал знаменитым “комсомольским поэтом”. У Михаила (Мелиба) Агурского, Анатолия Рыбакова, Цафриры Меромской и Эстер Маркиш были родственники-“лишенцы”, но все они стали привилегированными членами советской элиты. Как писал В. Г. Тан-Богораз (бывший еврейский бунтарь и выдающийся советский этнограф),
в Рогачеве деды – талмудисты, сыновья – коммунисты, а дети у них
“Чем будешь, Берка?” – и Берка возражает значительно и важно: “Во-первых, я не Берка, а совсем Лентрозин [Ленин-Троцкий-Зиновьев], а буду – я буду чекистом”[326].
Мало что мешало маленькому Берке осуществить свою мечту (после того как он превратился из “Лентрозина” в Бориса), и совсем ничего не мешало ему перебраться из Рогачева в Москву или Ленинград. Здесь он, скорее всего, пошел бы в школу и стал отличником. Евреи оставались – без перерыва и со значительным отрывом – самой грамотной национальной группой Советского Союза (85 % в сравнении с 58 % у русских в 1926-м; и 94,3 % в сравнении с 83,4 % у русских в 1939-м). Относительно свободный доступ к образованию в сочетании с уничтожением дореволюционной российской элиты и официальной дискриминацией детей ее членов создал для еврейских иммигрантов в советские города беспрецедентные социальные и профессиональные возможности (по меркам любой страны). Из двух традиционно еврейских идеалов – богатства и образованности – первый вел в западню НЭПа. Второй (в отсутствие хорошо подготовленных конкурентов) был залогом успеха в советском обществе. Большинство еврейских мигрантов и почти вся еврейская молодежь выбрали образование[327].
К 1939 году 26,5 % советских евреев имели среднее образование (по сравнению с 7,8 % населения Советского Союза в целом и 8,1 % русских в Российской Федерации). В Ленинграде доля выпускников средних школ составляла 28,6 % по городу в целом и 40,2 % среди евреев. Доля евреев-учеников двух старших классов средних школ в 3,5 раза превышала долю евреев в населении СССР. Образование было одним из приоритетов режима, пришедшего к власти в “отсталой” стране. Задача Советского государства (“надстройки”) состояла в том, чтобы создать свои собственные экономические предпосылки (“базис”). Единственным способом исправить ошибку истории была насильственная индустриализация; ключом к успешной индустриализации было просвещение “сознательных элементов”; евреи были наиболее образованными среди сознательных и наиболее сознательными среди образованных. В первые двадцать лет существования режима эта связь сохранялась[328].
Между 1928 и 1939 годами число студентов вузов в Советском Союзе выросло более чем в пять раз (с 167 000 до 888 000). Евреям за такими темпами было не угнаться – не только потому, что есть предел возможностей малой этнической группы (1,8 % населения), но и потому, что многие евреи не соответствовали критериям приема на “рабфаки” (важнейшие инструменты социальной мобильности в двадцатые и тридцатые годы). Кроме того, “выдвижение национальных кадров” в национальных республиках основывалось на дискриминации в пользу представителей “коренных” национальностей, в результате чего доля евреев среди студентов украинских вузов, к примеру, снизилась с 47,4 % в 1923/1924-м до 23,3 % в 1929/1930-м. Тем не менее масштабы еврейского успеха оставались непревзойденными. За десять лет, прошедших с 1929 по 1939 год, число студентов еврейской национальности увеличилось в четыре раза – с 22 518 до 98 216 (11,1 % всех студентов вузов). В 1939 году на долю евреев приходилось в Москве 17,1 % всех студентов, в Ленинграде – 19 %, в Харькове – 24,6 % и в Киеве – 35,6 %. Доля выпускников вузов среди евреев (6 %) была в десять раз выше, чем среди населения в целом (0,6 %), и в три раза выше, чем среди городского населения страны (2 %). Евреи составляли 15,5 % всех советских граждан с высшим образованием; в абсолютном исчислении они шли за русскими и впереди украинцев. Треть всех советских евреев студенческого возраста (от 19 до 24 лет) учились в вузах. Соответствующий показатель для Советского Союза в целом – от 4 до 5 %[329].
Наиболее очевидным результатом миграции евреев в советские города стало их превращение в государственных служащих. Уже в 1923 году к этой категории относились 44,3 % евреев Москвы и 30,5 % евреев Ленинграда. В 1926 году доля служащих среди всех трудоустроенных евреев составляла 50,1 % в Москве и 40,2 % в Ленинграде (в сравнении с 38,15 и 27,7 % среди неевреев). К 1939 году доля этой группы достигла 82,5 % в Москве и 63,2 % в Ленинграде. С первых дней советской власти уникальное сочетание высокого уровня грамотности с высокой степенью лояльности (“сознательности”) сделало евреев опорой советской бюрократии. Царских чиновников – и всех остальных небольшевиков, получивших дореволюционное образование, – партия считала неисправимо неблагонадежными. Их приходилось использовать (в качестве “буржуазных спецов”), пока они оставались незаменимыми; их следовало вычищать (как “социально чуждые элементы”) по мере подготовки “смены”. Лучшими кандидатами на замену (пока пролетарии “овладевали знаниями”) были евреи – единственные представители образованных классов, не запятнавшие себя службой царскому государству (поскольку их к этой службе не подпускали)[330]. Как сказал Ленин,
большое значение для революции имело то обстоятельство, что в русских городах было много еврейских интеллигентов. Они ликвидировали тот всеобщий саботаж, на который мы натолкнулись после Октябрьской революции… Еврейские элементы были мобилизованы… и тем спасли революцию в тяжелую минуту. Нам удалось овладеть государственным аппаратом исключительно благодаря этому запасу разумной и грамотной рабочей силы[331].
Советское государство нуждалось не только в чиновниках, но и в профессионалах. Евреи – особенно молодые выдвиженцы из бывшей черты оседлости – откликнулись на его зов. В Ленинграде в 1939 году евреи составляли 69,4 % всех дантистов, 58,6 % фармацевтов и провизоров, 45 % адвокатов, 38,6 % врачей, 34,7 % юрисконсультов, 31,3 % писателей, журналистов и редакторов; 24,6 % музыкантов и дирижеров, 18,5 % библиотекарей, 18,4 % научных работников и преподавателей вузов; 11,7 % художников и скульпторов и 11,6 % актеров и режиссеров. Московская статистика была примерно такой же[332].
Чем выше в советской статусной иерархии, тем выше процент евреев. В 1936/1937 году в Москве евреи составляли 4,8 % всех учащихся 1–4-х классов, 6,7 % – 5–7-х классов и 13,4 % – 8–10-х классов. Среди студентов вузов их доля равнялась (в 1939-м) 17,1 %, а среди выпускников – 23,9 %. В 1939 году евреи составляли 3 % всех медицинских сестер Советского Союза и 19,6 % всех врачей. В Ленинграде на долю евреев приходилось 14,4 % всех продавцов и 30,9 % директоров магазинов. В Советской армии в 1926 году доля евреев среди слушателей военных академий (8,8 %) почти в два раза превышала их долю среди командиров (4,6 %) и в четыре раза – среди всех военнослужащих (2,1 %). В РСФСР в 1939 году евреи составляли 1,8 % школьных учителей и 14,1 % научных работников и преподавателей вузов (в Белоруссии и на Украине соответствующие цифры были: 12,3 и 32,7 %; и 8 и 28,6 %)[333].
Особенно существенным и – по определению – заметным было присутствие евреев в культурной элите Москвы и Ленинграда. Евреи выделялись среди художников-авангардистов (Натан Альтман, Марк Шагал, Наум Габо, Моисей Гинзбург, Эль Лисицкий, Антон Певзнер, Давид Штеренберг); теоретиков формализма (Осип Брик, Борис Эйхенбаум, Роман Якобсон, Борис Кушнер, Виктор Шкловский, Юрий Тынянов), “пролетарских” публицистов (Леопольд Авербах, Яков Эльсберг, Александр Исбах, Владимир Киршон, Григорий Лелевич, Юрий Либединский), кинорежиссеров-новаторов (Фридрих Эрмлер, Иосиф Хейфиц, Григорий Козинцев, Григорий Рошаль, Леонид Трауберг, Дзига Вертов, Александр Зархи) и комсомольских поэтов (Эдуард Багрицкий, Александр Безыменский, Михаил Голодный, Михаил Светлов, Иосиф Уткин).