презирал свое немощное тело, покрытое черной вьющейся шерстью. Он не жалел и не любил его – не колеблясь ни секунды, взошел бы он на костер, повернулся бы чахлой грудью к винтовочным дулам. С детства одни лишь неприятности приносила ему его слабая плоть – коклюш, аденоиды, насморк, запоры, сменяемые внезапными штормами колитов и кровавых дизентерий, инфлюэнцы, изжоги. Он научился, презирая свою плоть, работать с высокой температурой, читать Маркса, держась рукой за раздутую флюсом щеку, говорить речи, ощущая острую боль в кишечнике. Да, его никогда не обнимали нежные руки.
Но именно Факторович, полный отваги и ненависти, спасает своих товарищей от плена и искушений. Ибо “хотя детские кальсоны смешно сползали с его живота, а верблюжья голова изможденного иудея тряслась на нежной шейке… не было сомнения, что сила на стороне этого верующего человека”[293].
Не было сомнения, на чьей стороне сила и в “Думе про Опанаса” (1926) Эдуарда Багрицкого. Подражание “Думам” Тараса Шевченко и украинским народным песням, поэма разрешает противостояние между казаками и евреями, переводя его на язык социальной революции. Комиссар и начальник “продотряда” Иосиф Коган делает то, что “необходимо”, отбирая у крестьян зерно и расстреливая сопротивляющихся. Сбившийся с прямого пути хлопец Опанас дезертирует из отряда и переходит к Махно.
Опанас убивает, грабит, пьянствует и мародерствует (“Бить жидов и коммунистов – / Легкая работа!”), пока не получает приказ расстрелять взятого в плен комиссара. Мучимый сомнениями, Опанас дает Когану возможность бежать, но Коган лишь улыбается, поправляет очки и предлагает Опанасу свою одежду. Звучит выстрел, и Коган падает “носом в пыль”. Раскаявшийся Опанас признается в своей вине большевистскому следователю, который приговаривает его к расстрелу. В ночь перед казнью Опанаса посещает призрак Когана, который сурово улыбается и говорит: “Опанас, твоя дорога – / Не дальше порога…”[294]
Комиссары-евреи стали героями, потому что были евреями и потому что отреклись от еврейства. Их еврейство позволило им порвать с прошлым – в том числе и еврейским. Левинсон “беспощадно задавил в себе бездейственную, сладкую тоску” – “все, что осталось в наследство от ущемленных поколений, воспитанных на лживых баснях”. Жена Миндлова Лия Соркина “легко отбросила перегруженную утомительной обрядностью, опостылевшую и непонятную религию дедов”. Другие пошли дальше. Знакомый М. Д. Байтальского, чекист Хаим Полисар, “конфисковал у родного отца для нужд революции скобяную лавку”, а Факторович Василия Гроссмана арестовал собственного дядю, который впоследствии умер в концентрационном лагере. “Факторович вспомнил, как тетка пришла к нему в Чека и он сказал ей о смерти мужа. Она закрыла лицо руками и бормотала: боже мой, боже мой”.
После смерти Сталина Гроссман вернется к палачу из местечка. Факторович останется прежним (во всем, кроме имени), но изменится язык Гроссмана:
Может быть, вековая цепь унижений, тоска вавилонского пленения, унижения гетто и нищета черты еврейской оседлости породили и выковали исступленную жажду, раскалившую душу большевика Льва Меклера?..
Его служба добру и революции была отмечена кровью и беспощадностью к страданию.
Он в своей революционной принципиальности засадил в тюрьму отца, дал против него показания на коллегии губчека. Он жестоко и хмуро отвернулся от сестры, просившей защиты для своего мужа-саботажника.
Он в кротости своей был беспощаден к инакомыслящим. Революция казалась ему беспомощной, детски доверчивой, окруженной вероломством, жестокостью злодеев, грязью растлителей.
И он был беспощаден к врагам революции[295].
Таков взгляд из обманутого будущего. В первое десятилетие революции раскаленная большевистская душа олицетворяла силу, веру, гордость, долг и “личную ответственность”. Душа накалялась, потому что так было нужно.
В 1922 году пролетарский писатель А. Аросев (друг детства В. Молотова и будущий председатель Всесоюзного общества культурной связи с заграницей) опубликовал роман “Записки Терентия Забытого”. Один из его персонажей – сотрудник ЧК Клейнер, который редко моется, носит черную кожаную куртку, спит на старом сундуке и имеет гладкое лицо евнуха.
Клейнер – особенный человек. “Чекист” с ног до головы.
Может быть, лучший экземпляр этого слоя. Едва ли когда-нибудь помянут его потомки. Едва ли воздвигнут ему памятник. А между тем это на редкость преданный человек. Полный скрытого внутреннего энтузиазма. По наружности сухой. Сухой и на словах, а между тем, когда говорит, – увлекает. В звуке голоса его есть что-то детское, манящее. Говорят, что в своей жизни он только однажды улыбнулся, да и то неудачно: какой-то просительнице-старушке сообщил о расстреле ее сына и улыбнулся невольно от волнения. Старушка упала в обморок. С тех пор Клейнер никогда уже больше не улыбался[296].
Одна из идей Клейнера состоит в том, чтобы показывать казни на большом экране, вывешенном на здании ЧК. “Такой бы кинематограф для всех”, – говорит он.
– На американский лад хотите?
– Да, да, именно. Чтобы всем урок был, чтобы боялись. Чем больше будут бояться, тем меньше с нашей стороны убийств… то есть… это расстрелов…
– Зрелище только развращало бы, – ответил я Клейнеру.
– Как, как вы сказали? Развращало бы? Вы с предрассудками. Петр I завез русских студентов в Стокгольм и велел им в анатомическом театре у трупов мускулы зубами раздирать, чтобы научились препарировать. Это небось не развратило. Что необходимо, то не развращает. Поймите это. Что необходимо, то не развращает[297].