А как же Годл? Годл могла удостоиться почетного места в истории СССР как “участница революционного движения” или, если она вовремя сделала правильный выбор, как “старая большевичка”. Могла быть упомянута в истории европейского социализма как член русской его ветви. Могла оставить след в истории Сибири, как выдающаяся просветительница или этнограф. Но никогда не попала бы в каноническую историю евреев XX века – на том основании, что большевичка (если предположить, что она, как и многие другие, стала таковой) не может быть еврейкой, поскольку большевики были против еврейства (и поскольку “жидобольшевизм” – нацистская формула). Внуки Годл – светские, обрусевшие и устремившиеся в Соединенные Штаты или Израиль – принадлежат еврейской истории; самой Годл в ней места нет.

Очевидно, однако, что внуки Годл не попали бы в еврейскую историю, если бы Годл не была дочерью Тевье – дочерью, которой он больше всего гордился. Марксистка, посвятившая себя делу пролетариата и вышедшая замуж за “члена рода человеческого”, она не вернулась бы в Бойберик или Касрилевку, не подвергла бы своих сыновей обрезанию, не говорила бы со своими детьми (или даже с мужем) на родном языке и не зажигала бы свечей за субботним столом. Но она навсегда осталась бы членом семьи – даже после того, как переименовала себя в Елену Владимировну. “Если бы вы знали, что это за Годл! – говорит Тевье после ее отъезда. Если бы вы знали!.. Вот она у меня где… глубоко-глубоко…” Ее муж, Перчик, сын местного папиросника по рождению и “сын божий” по собственному выбору, был единственным зятем, в котором Тевье не чаял души, которого признавал себе равным и с которым любил “перекинуться еврейским словом”. “И можно сказать, что все мы его полюбили, как родного, потому что по натуре он, надо вам знать, и в самом деле славный паренек, без хитростей; мое – твое, твое – мое, душа нараспашку…”

С точки зрения Тевье, обращение в коммунистическую веру не было предательством. Отказ от иудаизма ради христианства был вероотступничеством; отказ от иудаизма ради “рода человеческого” – семейным делом. Но разве христианство не началось как отказ от иудаизма ради рода человеческого? Разве оно не началось как семейное дело? Тевье не любил думать об этом…[305]

В XX веке было не две великих еврейских миграции – их было три. Большинство евреев, оставшихся в революционной России, не остались у себя дома: они переехали в Киев, Харьков, Ленинград и Москву и продвинулись вверх по общественной лестнице. Евреи по рождению и, возможно, по воспитанию, они были русскими по культурной принадлежности и – многие из них – советскими по идеологической склонности. Коммунизм не был исключительно или даже преимущественно еврейской религией, но из всех еврейских религий первой половины XX века он был самой важной: более динамичной, чем иудаизм, более популярной, чем сионизм, и гораздо более жизнеспособной, чем либерализм (который нуждается в чужеродных вливаниях, чтобы стать чем-то большим, чем доктрина). Были, разумеется, и другие пункты назначения, но они были вариациями на старые темы (статус меньшинства в чужом национальном государстве), а не окончательным еврейским решением еврейской проблемы[306].

Современный мир основан на экономике капитализма и культе профессионализма. Капитализм и профессионализм были сформированы и организованы с помощью национализма. Капитализму, профессионализму и национализму противостоял социализм, претендовавший на роль их наследника и могильщика. Евреи, традиционные меркурианцы Европы, заметно преуспели в ключевых сферах современной жизни и оказались вдвойне уязвимы: как глобальные капиталисты, профессионалы и социалисты, они были чужаками по определению; как жрецы культурного наследия других племен, они казались опасными самозванцами. Дважды меркурианцы, они стали незваными гостями в Европе, которая была тем более рьяно аполлонийской, что стала меркурианской так недавно и так неполно.

Но не одной Европой жив современный человек. В начале XX века у евреев было три возможных выбора – и три пункта назначения, – которые воплощали три разных варианта современной жизни: один относительно знакомый, но быстро развивавшийся, и два совсем новых.

Соединенные Штаты олицетворяли неприкрытое меркурианство, неплеменную государственность и неоспоримый суверенитет капитализма и профессионализма. Они представляли собой – по крайней мере риторически – коллекцию homines rationalistici artificielles: нацию посторонних, скрепленную культом чуждости (индивидуализм) и безродности (иммиграция). Они были единственным современным государством (не считая других колоний европейских поселенцев, ни одна из которых не обладала канонической мощью и глобальным размахом Соединенных Штатов), в котором еврей мог быть одновременно евреем и гражданином. “Америка” предлагала полноправное членство без полной ассимиляции. Более того, она при ближайшем рассмотрении требовала членства в субнациональной этнорелигиозной общине в качестве условия членства в общенациональной политической нации. Либерализм, в отличие от национализма и коммунизма, не был религией и не мог предложить ни теории мирового зла, ни гарантии бессмертия. Он неизменно сопровождался – особенно в Соединенных Штатах, которые ближе всех подошли к официальному культу либерализма, – другой, более основательной верой. Роль такого рода духовных подпорок могли играть традиционная религия, племенная этничность или религия и этничность одновременно (сливавшиеся в случае евреев в одно гармоничное целое). Еврей-иммигрант мог стать американцем, подписавшись под определенным, внешне религиозным, определением еврейства. Как писал в апреле 1911 года в Нью-Йорке Абрахам Кахан, который когда-то был “членом рода человеческого” в силу своей принадлежности к русской интеллигенции,

Я. Бромберг предпочел остаться членом рода человеческого и русской интеллигенции и потому осуждал потоки “бездумного, поверхностного и пошлого национального самохвальства американско-еврейской печати”. В 1931 году он писал:

Новый Свет походил на Старый. По-настоящему новыми – и молодыми – были Палестина и Петроград.

Земля Израиля олицетворяла безудержный аполлонизм и интегральный, территориальный, внешне светский еврейский национализм. Чтобы вступить в век универсального меркурианства, лучшим на свете кочевым посредникам предстояло стать аполлонийцами. Самому странному на свете национализму предстояло превратить странников в туземцев. Евреи должны были самоутвердиться, перестав вести себя как евреи.

Советская Россия олицетворяла конец всех различий и окончательное слияние всего меркурианского и аполлонийского: ума и тела, города и деревни, сознательности и стихийности, чуждости и туземности, времени и пространства, крови и почвы. Проблема национального государства решалась при помощи отмены всех национальностей и всех государств. Еврейский вопрос решался одновременно со всеми вопросами, когда-либо заданными человечеством.

Ни один из этих вариантов не был чистым; ни один не соответствовал обещанному, и каждый содержал в себе элементы двух других. В Соединенных Штатах остаточная племенная эксклюзивность старой элиты оставалась достаточно сильной, чтобы замедлить социальное продвижение евреев; коммунизм долгое время был главной религией молодых еврейских интеллектуалов; а фрейдизм, завезенный евреями из Центральной Европы, обещал превратить homines rationalistici artificiales в психически уравновешенных приверженцев всего естественного. В Палестине социализм (включая коллективное сельское хозяйство, экономическое планирование и официальное профсоюзное движение) был важной частью сионистской идеологии, а в присутствии подлинных – и неоспоримо туземных – арабов-аполлонийцев (“полячков Востока”, как назвал их Бреннер) традиционное “диаспорическое” предпочтение ума телу пролегало под самой поверхностью (а иногда заметно возвышалось над ней). В Советской России 1920-х годов тщательно отобранные меркурианцы все еще возглавляли, наставляли или порицали излишне округлых или прямоугольных аполлонийцев; НЭП создал достаточно возможностей для предпринимательской деятельности, чтобы убедить некоторых эмигрировавших коммерсантов вернуться в Россию; а попытки построить светскую еврейскую культуру и еврейские сельскохозяйственные поселения могли показаться серьезным ответом на вызов сионизма[309].

Три пути были не просто в чем-то похожи друг на друга – они предлагали выбор одним и тем же людям. Зятю-подрядчику было более или менее все равно, посылать Тевье в Америку или Палестину. Цейтл могла присоединиться к любой из своих оставшихся в живых сестер. А у дяди Миши Анатолия Рыбакова (“доброго, бесшабашного, отважного, справедливого и бескорыстного” красного кавалериста) было четыре брата. Один был “торгаш, жадный и лукавый”. Другой, “немудрящий человек, спокойный и деликатный”, был шофером грузовика в Америке. Третий, “фантазер и мечтатель”, уехал в Палестину, но после смерти жены вернулся. А четвертый стал советским прокурором и отрекся от отца-лавочника. Некоторые из них, вероятно, могли бы поменяться местами. Отец Эстер Маркиш перебрался из Баку в Палестину, но услышал много хорошего о НЭПе и вернулся в Баку. Дядя Сима Цафриры Меромской побыл первопроходцем-поселенцем в Палестине, прежде чем стать первопроходцем-строителем в Западной Сибири. Отец Феликса Розинера был сионистом в Одессе, коммунистом в Палестине, коммунистом в Советском Союзе и, наконец, сионистом в Израиле. Моя бабушка эмигрировала в Аргентину, потом в Биробиджан и, наконец, в Москву. Один из ее братьев остался в Белоруссии, другой – в Аргентине (и потом перебрался в Израиль), третий стал варшавским бизнесменом (и потом оказался в ГУЛАГе), а четвертый – функционером МАПАЙ и “Гистадрута” в Израиле[310].

При всех сходствах и переездах очевидно, что каждый из трех вариантов представлял собой самостоятельную модель современной жизни и отказ от статуса преуспевающего меньшинства в не слишком преуспевающих национальных государствах Европы.

Соединенные Штаты предлагали наименее радикальный вариант. Они были местом, куда (как выразился Тевье) “ехали все разбитые сердца”, где ностальгия по местечку не была под запретом, где на улицах городов звучал идиш, где Тевье и его “родственничек” Менахем-Мендл могли заниматься прежним ремеслом и куда евреи отправлялись целыми семьями (а последующие поколения снова и снова разыгрывали великое восстание против отцов, на которое они в свое время опоздали). Америка была Утопией, где всякий мог стать Ротшильдом или Бродским (а то и Эйнштейном), но это была хорошо знакомая Утопия – Одесса без царя и казаков. По словам Бромберга,

Палестина и Советская Россия были настоящим Новым Светом – миром, построенным для новой породы людей. Тевье и Менахем-Мендл были бы там немы и невидимы – как в домах своих детей, так и в публичной риторике двух движений (за возможным исключением краткой карьеры Менахема в качестве спекулянта-нэпмана). Палестина и Советская Россия были центрами победившей еврейской революции против Бога, патриархии, чуждости и всего того, что делало мир Тевье осмысленным. И Палестина, и Советская Россия находились на передовом краю великого европейского восстания против универсального меркурианства – восстания, в котором участвовали многочисленные фашистские и социалистические движения и которое возглавляли меркурианцы, желавшие (снова) стать аполлонийцами. Общим для сионизма и большевизма было мессианское обещание неминуемого коллективного искупления и более или менее чудесного коллективного преображения. Как писал в 1918 году Давид Бен-Гурион своей жене Пауле,