Мы должны бороться против этого. Ради будущего евреев в России надо предостеречь еврейских большевиков: держитесь поодаль от святынь русского народа! Вы способны на другие, более важные дела. Не вмешивайтесь в дела, касающиеся русской церкви и русской души!
Конечно, евреи не виноваты. Среди большевиков много провокаторов, старых русских чиновников, бандитов и всяких бродяг. То, что большевики послали именно евреев, еврейских беспомощных и безответственных юнцов, на такие дела, пахнет, конечно, провокацией. Но евреи должны были воздержаться. Они должны были понять, что их действия отравят душу русского народа. Им надо было это учесть[275].
Еврейские большевики такта не проявили. Эстер Фрумкина, одна из руководительниц Еврейской секции, обвинила Горького в том, что он принял “участие… в заграничной травле евреев-коммунистов за их самоотверженную борьбу против тьмы и фанатизма”, а Илья Трайнин, редактор “Жизни национальностей” и ведущий специалист по “национальному вопросу”, сказал, что “Буревестник Революции” окончательно увяз в “болоте обывателя”. Впрочем, с доводами его они согласились. Троцкий отказался занять пост комиссара внутренних дел, не желая “давать врагам такое дополнительное оружие, как мое еврейство” (несмотря на уверения Ленина, что нет задачи более важной, чем борьба с контрреволюцией, и “нет лучшего большевика, чем Троцкий”). В протоколах заседания Политбюро от 18 апреля 1919 года приводится следующее заявление Троцкого:
Огромный процент работников прифронтовых ЧК, прифронтовых и тыловых исполкомов и центральных советских учреждений составляют латыши и евреи… процент их на фронте сравнительно невелик и… по этому поводу среди красноармейцев ведется и находит некоторый отклик сильнейшая шовинистическая агитация… Необходимо перераспределение партийных сил в смысле более равномерного распределения работников всех национальностей между фронтом и тылом[276].
Большевики продолжали извиняться за относительно высокий процент евреев в их рядах, пока тема эта не стала запретной в середине 1930-х годов. Согласно Луначарскому,
в нашем революционном движении еврейство сыграло столь выдающуюся роль, что, когда революция победила и организовала государственную власть, значительное количество евреев вошло в органы государства; они завоевали право на это своей преданной, самоотверженной службой революции. Тем не менее это обстоятельство учитывается антисемитами как минус и для евреев, и для революционной власти.
Мало того, еврейское пролетарское население – по преимуществу городское, развитое. Естественным образом, при общем росте нашей страны, когда с него сняли старые путы, оно поднялось в известном проценте к более или менее руководящим постам.
Из этого делают вывод: ага, значит, революция и еврейство в каком-то смысле тождественны! И это дает возможность контрреволюционерам говорить о “засилии” евреев, хотя дело объясняется очень просто: нашу революцию сделало городское население, оно по преимуществу и заняло руководящее положение, среди него еврейство составляет значительный процент…[277]
Антисемитов, националистов и сторонников пропорционального представительства вряд ли удовлетворяли подобные объяснения, но это не имело большого значения, пока некоторым из них не удалось выдвинуться на руководящие посты к середине 1930-х годов. А до тех пор евреи-большевики оставались заметным элементом официальной иконографии – как трагические герои или просто знакомые лица в рядах Красной армии или за председательскими столами.
“Конармия” Бабеля – история мучительного и незавершенного превращения икающего еврейского мальчика в казака, не ведающего страха и милосердия; история горькой, горячей и безнадежной любви Меркурия к Аполлону.
Савицкий, начдив шесть, встал, завидев меня, и я удивился красоте гигантского его тела. Он встал и пурпуром своих рейтуз, малиновой шапочкой, сбитой набок, орденами, вколоченными в грудь, разрезал избу пополам, как штандарт разрезает небо. От него пахло духами и приторной прохладой мыла. Длинные ноги его были похожи на девушек, закованных до плеч в блестящие ботфорты.
Он улыбнулся мне, ударил хлыстом по столу и потянул к себе приказ, только что отдиктованный начальником штаба[278].
Приказ требовал “уничтожить неприятеля”. Наказанием за неисполнение была высшая мера, применяемая “на месте” самим Савицким.
Начдив шесть подписал приказ с завитушкой, бросил его ординарцам и повернул ко мне серые глаза, в которых танцевало веселье.
Я подал ему бумагу о прикомандировании меня к штабу дивизии.
– Провести приказом! – сказал начдив. – Провести приказом и зачислить на всякое удовольствие, кроме переднего. Ты грамотный?
– Грамотный, – ответил я, завидуя железу и цветам этой юности, – кандидат прав Петербургского университета…
– Ты из киндербальзамов, – закричал он, смеясь, – и очки на носу. Какой паршивенький!.. Шлют вас, не спросясь, а тут режут за очки. Поживешь с нами, што ль?
– Поживу, – ответил я и пошел с квартирьером на село искать ночлега[279].
Савицкому предстояло стать последним наставником еврейского мальчика. Мальчика, который уже изучил музыку и право, а также древнееврейский, русский и французский языки. Его учителями были Александр Сергеевич Пушкин, господин Загурский, Галина Аполлоновна, Ефим Никитич Смолич и русская проститутка Вера, которая “обучила его своей науке” в уплату за первый рассказ. Задачей Савицкого и его казаков было преподать ему “простейшее из умений – уменье убить человека”[280].