– Дети, – сказал он гимназистам, – не трогайте этого мальчика, – и положил жирную, нежную руку на мое плечо[233].

Но были и те – малое меньшинство, – кто не жалел евреев за их слабость и влюбленность, а уважал их за их силу и иконоборчество: те, кто приветствовал новую эру и восхищался евреями за то, что они столько сделали для ее пришествия. То были марксисты – единственные русские интеллигенты, презиравшие русского крестьянина и русскую интеллигенцию так же страстно, как они презирали “гнилой” либерализм. Для них новая эра означала преобразование – посредством более или менее стихийного всемирного отцеубийства – города симметричного, изобильного и порочного в город симметричный, изобильный и лучезарный. При коммунизме наличия племен не предполагалось, но всякий знал, что в русской традиции симметричный город, хороший или плохой, был немецким творением, а евреи, по словам одного из корреспондентов Горького, были “немецким вспомогательным механизмом”[234]. Подлинным большевиком был не тот, кто придерживался определенной догмы, а тот, кто безоговорочно предпочитал Штольца Обломову – с той разницей, что в начале XX века Штольц вполне мог оказаться евреем. Немцы сохраняли лидерство, но у евреев имелись свои, особые притязания на городскую добродетель. Как писал Луначарский,

Ленин не интересовался еврейской историей. С его точки зрения, “капитализм ставит на место тупого, заскорузлого, оседлого и медвежьи-дикого мужика великоросса или украинца подвижного пролетария”. Родины у пролетария, разумеется, не было, как не было единой “национальной культуры”, но если говорить о подвижном пролетарии в этнических терминах (к чему подталкивали бундовские “обыватели”), то евреи – в отличие от великороссов и украинцев – были наилучшими кандидатами на эту роль, поскольку их культуре свойственны такие “великие всемирно-прогрессивные черты”, как “ее интернационализм” и “ее отзывчивость на передовые движения эпохи (процент евреев в демократических и пролетарских движениях везде выше процента евреев в населении вообще)”. Все передовые евреи, писал Ленин, сторонники ассимиляции, но не следует закрывать глаза и на тот факт, что многие из “передовых вождей демократии и социализма” вышли из “лучших людей еврейства”. Вышел из еврейства – через дедушку с материнской стороны – и сам Ленин, хотя он, по всей видимости, не знал об этом. Обнаружив “этот факт”, его сестра Анна Ильинична написала Сталину, что еврейское происхождение Ленина “является лишним подтверждением данных об исключительных способностях семитического племени” и что Ленин всегда указывал на его “«цепкость» в борьбе, как он выражался, противополагая ее более вялому и расхлябанному русскому характеру”. Горький тоже утверждал, что Ленин питал слабость к “народу умников”, а однажды сказал, что “русский умник почти всегда еврей или человек с примесью еврейской крови”[236].

Неизвестно, произнес ли Ленин эти слова, но хорошо известно, что нечто подобное говорил, и не один раз, сам Горький. В 1910-х годах Горький был самым знаменитым в России писателем, самым почитаемым пророком и самым страстным юдофилом. Он не был членом партии большевиков, но сходился с ними в любви к подвижному пролетарию и ненависти к русскому и украинскому крестьянину, “дикому, сонному, приросшему к своей куче навоза” (как выразился Ленин). Горький был еще большим ницшеанцем, чем большевики: все традиции и религии, по его мнению, увековечивают рабство и посредственность, а первым подлинным иконоборцем является этимологически корректный пролетарий, который не производит ничего, кроме потомства (proles). Единственное средство против “свинцового” мещанства – революция, а величайшие революционеры в истории человечества – евреи[237]. “Старые крепкие дрожжи человечества, евреи всегда возвышали дух его, внося в мир беспокойные, благородные мысли, возбуждая в людях стремление к лучшему”. Наделенный “геройским” идеализмом, “все изучающий, все испытующий” еврей спас мир от покорности и самодовольства.

Нигде, согласно Горькому, в евреях не нуждались так отчаянно и не обращались с ними так плохо, как в России, где “расхлябанность” (обломовщина) была главной национальной чертой, а переход “из болота восточной косности на широкие пути западноевропейской культуры” – беспрецедентно тяжкой мукой. Еврейская традиция, которая “запрещает… всякое праздное, не основанное на труде удовольствие”, это “то самое, чего недостает нам, русским”. Ибо “где-то в глубине души русского человека – все равно, барин он или мужик, – живет маленький и скверный бес пассивного анархизма, он внушает нам небрежное и безразличное отношение к труду, обществу, народу, к самим себе”. И чем очевиднее тот факт, что “евреи больше европейцы, чем русские” и что еврей “как психический тип культурно выше, красивее русского”, тем сильнее негодуют покорные и самодовольные.

Понятие “ненависти к самому себе” (self-hate) основано на предположении, что неукоснительное почитание сородичей есть естественное состояние человека. В этом смысле все национальные интеллигенции являются “самоненавидящими”, поскольку они – по определению – не удовлетворены достижениями своих народов в сравнении с другими народами или по отношению к некоторой догме. Горьковская разновидность – горькая, горячая и безнадежная любовь раскаявшегося аполлонийца к прекрасным меркурианцам – становилась все более распространенной по мере того, как “пассивные анархисты” открывали для себя неуловимое очарование современной эпохи. Неотделимое от национализма (любви к самому себе), это чувство было не менее болезненным и страстным, чем влечение меркурианцев к аполлонийцам. Главные атрибуты каждой из сторон (сердце/ум, душа/тело, укорененность/подвижность и т. п.) оставались неизменными, но сила взаимного влечения возросла во сто крат – особенно в России, где местные аполлонийцы были защищены государственным национализмом почти так же слабо, как традиционные меркурианцы. В век универсального меркурианства трудность положения евреев состояла в том, что они оказались первыми среди равных без защиты государственного национализма (искусственного аполлонийства). Трудность положения русских состояла в том, что они оказались последними среди крупных европейских претендентов под защитой нереформированного старого режима (который утешал их не тем, что называл братьями, а тем, что настаивал на их вечном детстве). Результатом была любовь наравне с ненавистью: Горький, ненавидящий себя аполлониец, любил евреев так же страстно, как Бабель, ненавидящий себя еврей, любил Галину Аполлоновну.

Первая мировая война стала катастрофой для большинства российских меркурианцев. Война между национальными государствами оказалась губительной не только для государств, лишенных нации (Российской, Австро-Венгерской и Османской империй), но и для наций, лишенных государства, в особенности тех из них, которые жили среди других народов. Отцам и детям (патриархальным империям) пришлось хуже, чем братьям (либеральным национальным государствам). Тем, у кого не было родственных связей со своим государством, пришлось хуже всех.

На кавказском фронте массовые убийства османских армян и айсоров привели к притоку в Россию огромного числа беженцев. Однако большинство беженцев на российской территории были порождением российской политики. В ходе войны более миллиона жителей Российской империи подверглись депортации, интернированию, полицейскому надзору и конфискации имущества по причине их гражданства, национальности или вероисповедания. Подавляющее большинство составляли российские немцы и евреи, в которых видели потенциальных изменников, потому что они были связаны родственными узами с подданными враждебных государств, а также потому – как в случае турецких армян, – что они были заметными, преуспевающими меркурианцами. Наиболее шумная кампания велась под знаменем борьбы с “немецким засильем” в экономике и включала в себя ликвидацию фирм, имевших связи с “вражескими подданными”. Антиеврейские и антигерманские погромы составляли непременную часть военных мобилизаций. Самыми крупными из них – с точки зрения участия населения и финансового ущерба – были антигерманские беспорядки 26–29 мая 1915 года в Москве, в результате которых около 800 квартир и контор различных компаний были разгромлены. Широко распространенный взгляд на императорский двор как в некотором смысле немецкий сыграл важную роль в его падении два года спустя[239].

Тотальные войны выигрываются современными нациями, а современные нации состоят из по-братски равных сынов отечества. Царское государство пыталось создать сплоченную семью, изгоняя “неродных” сыновей, но не идя на серьезные уступки по линии братства (равенства граждан). Одним из следствий этой политики стал крах имперской государственности. Другим – конец роли немцев как главных российских меркурианцев. Третьим – распад черты оседлости и превращение евреев в меркурианцев новой многонациональной империи.

Русская революция была суммой крестьянских восстаний, крестовых походов, племенных войн, колониальных захватов и временных коалиций. Одним из слагаемых стала еврейская революция против еврейства. Погромы и депортации военного времени и сопутствовавшая им милитаризация апокалиптических идеологий – анархистской, националистической и марксистской – превратили бунт еврейских детей в массовую революцию. Во время смутного времени 1914–1921 годов многие евреи прятались, бежали и переезжали; десятки тысяч были убиты. Но большинство из тех, кто взялся за оружие, не остались дома, чтобы защищать жизнь и имущество своих родителей. Они ушли воевать за всемирное братство[240].

Когда бабелевский рассказчик пришел с Конармией в Галицию, он увидел присевшую к нищей земле “безглазую, щербатую” синагогу, “узкоплечих евреев, грустно торчащих на перекрестках” и “евреев в жилетах, с поднятыми плечами”, стоявших “у своих порогов, как ободранные птицы”. Повсюду царил вековой запах гнилой селедки и “протухшей кислоты испражнений”. “Местечко смердит в ожидании новой эры, и вместо людей по нему ходят слинявшие схемы пограничных несчастий”.

Здесь, “в удушливом плену” хасидизма, среди “бесноватых, лжецов и ротозеев”, при дворе “последнего рабби из чернобыльской династии” он нашел истинного пророка последнего исхода.

Таков Первый акт Еврейской революции, написанный “братом” пророка – братом-пророком, чьи истории “предназначались для того, чтобы пережить забвение”[242]. Другой брат, “комсомольский поэт” Эдуард Багрицкий (Дзюбин), вспоминал свое собственное детство:

И он ушел – как ушли Илья и Бабель со своим героем. То, что они нашли после 1917 года, было намного удивительнее, чем постыдная жизнь всех людей на земле; намного удивительнее, чем Пушкин, Галина Аполлоновна и призрачные островки свободы. Они нашли первую Религиозную войну XX века, последнюю войну во имя конца всех войн, Армагеддон накануне вечности.