Панины жили в особняке на Никитской улице, граф с женой на втором этаже, а на первом — его мать, Софья Владимировна, вдова графа Никиты Петровича, который режиссировал драматичное убийство Павла I. Александр Никитич был необыкновенно породистым господином, но слегка неухоженным, пугающе высоким и комично неуклюжим. Не знал, как разложить длинные руки и куда пристроить огромные ступни, чтобы не отдавить ножки дамам. Когда-то рост ему помогал — в войну с Наполеоном его, двадцатидвухлетнего каланчу, записали в кирасиры. Он наловчился махать тяжелым палашом, отлично держался в седле. В сражении под Лейпцигом заслужил отличие — орден Святого Владимира 4 степени с бантом. С кирасирскими латами распрощался лишь в 1825 году — в чине полковника вышел в отставку. Но никогда не считал войну своим призванием.

С юности Панин любил науки и всегда чему-нибудь учился — выписывал газеты, медицинские и сельскохозяйственные журналы, собирал библиотеку, зорко следил за тем, что происходило в вольной науколюбивой Европе. В 1830-м стал чиновником особых поручений при Московском учебном округе. По долгу новой службы он фанатично надзирал за учебными заведениями, в особенности за университетом — следил, что делали студенты во внеурочное время, что говорили профессора, не болтали ли чего-нибудь опасного, недозволенного. Панин душил свободу, но поощрял искусства. Говорил всегда сдержанно и по делу — ничего лишнего, ничего, что посторонним знать не следует. Но то, что не мог сказать, выражал ехидным блеском глаз. Странный был человек, Александр Никитич, сложный, противоречивый. И этим очень привлекательный.

После обеда, провожая англичанок к экипажу, он любезно согласился стать их проводником в научную Москву. Первым пунктом образовательного тура граф назначил Музей естественной истории, который лично патронировал. В 1750-е годы уральские промышленники братья Демидовы подарили Московскому университету коллекцию минералов, купленную их просвещенным батюшкой Акинфием в Германии. Собрание расширялось, обогащалось подношениями, прирастало коллекциями — в начале 1800-х к нему присоединили кабинет натуральной истории княгини Яблоновской. Тогда же университет получил от Павла Демидова библиотеку, еще один кабинет натуральной истории и средства на его содержание. Кафедру естествознания назвали в его честь — Демидовской. Когда Листер приехала в Москву, музей уже находился в новом здании, в бывшей усадьбе Пашкова.

«В музей выехали в экипаже графа Панина (салон на четверых), приехали в 11:45. Господин Карл Рулье, зоолог [первый хранитель музея], показал нам наиболее любопытные образцы — один огромный диоптаз, минерал, а также золотые и серебряные самородки и платину в порошке, мы видели изумруды, белый топаз — вероятно, около 14 фунтов, и, скорее всего, найден он был в Сибири. Граф Панин обратил наше внимание на чучело бело-серой утки с Камчатки с клювом, как у попугая. Мы видели два или три ящика с насекомыми (в том числе жуков из Бразилии), однако я не настаивала на большем, так как почти ничего не смыслю в энтомологии. Библиотека серьезно расширена усилиями графа Панина, он сообщил, что до него руководство библиотеки обманывало императора Александра I, покупая ненужные и дешевые книги. Теперь все иначе — библиотека богата важными сочинениями по науке. Пробыли в музее до 13:00».

То ли от вида распотрошенных тварей, то ли от блеска самородков у дам их просвещенной группы вдруг сильно разболелась голова. Графиня с дочерями и двумя гувернантками поспешила вернуться домой, оставив англичанок на попечении Александра Никитича. Не теряя времени Энн, Анна и граф помчались в клинику по соседству.

«Лекционный зал небольшой — на 15 человек. Профессор только что закончил лекцию, и студенты расходились. Инструментов мало. Самый лучший здесь — это лондонский набор медицинских инструментов Савиньи, которому уже 30 или 35 лет. Видели пилу для удаления мелких костей. Лучшие производители пил — в Мюнхене, наши, лондонские, на втором месте. Один профессор хирургии заметил, что английские хирурги лучше французов. И, как заметил граф Панин, Франция — это электрическая машина Европы, она лишь развивает и распространяет те идеи, которые приходят в голову немцам и англичанам. В прошлом году в клинике проходили лечение 500 пациентов. Поскольку анатомический кабинет был закрыт, мы пошли в клиническую лабораторию. Она чистая и опрятная. Возглавляет ее немец из Митавы. Ради нас он провел ряд манипуляций с калием, положил его в воду, отчего тот загорелся и взорвался. Потом он присел к выдувной трубке, чтобы показать нам, как выдувать стеклянные пузыри. Но бедняга так нервничал и дул так сильно, что пузырь лопнул. При лаборатории есть небольшой амфитеатр, такой как в Париже. Здесь все было сделано на средства графа Строганова. Новая лаборатория обошлась в 100 тысяч рублей. Граф Строганов прикладывает все силы и задействует все связи, чтобы сделать это место известным. Он истинный меценат России».

Около двух вернулись в панинский особняк. Пили ароматный чай. Графиня угощала русским шоколадом, граф — разговорами о том, как стал чиновником, как ласково присматривал за учеными, какие книги писал и покупал. Потом обсудили дальнейший маршрут путешествия по России. В Астрахань доехать, пожалуй, можно даже зимой. В Сибирь сложнее, но не так опасно, как об этом толкуют. В Москве живет господин Эванс — с ним следует переговорить, он много знает. Прощаясь, уже на крыльце, Александр Никитич вручил Анне ценный подарок — увесистый кирпич «Почтовые дороги России», который она тщетно искала в Петербурге.

Девятого декабря англичанки вместе с Паниным побывали в школе рисования графа Строганова: «Основана старшим сыном графа [Сергеем Григорьевичем], которому нынче 75 лет и который участвовал в коронации нашей королевы и был в составе бригады генерала Розенберга в сражении при Ваграме. Школа основана лет 15 назад. Сейчас в ней 246 учеников. Учеба длится 4 года, и еще один год требуется, чтобы получить звание мастера 1-го класса. Здесь в основном обучают техническому рисунку — для фабрик, архитектурных чертежных и так далее. Ученики рисуют без линейки и ластика. Но четкость линии у двух воспитанников, которые пробыли здесь всего лишь 4 или 5 недель, потрясающая — они начинают с геометрических фигур, потом рисуют тело человека и потом некоторые модели колес, к примеру упомянутый графом Паниным новый тип водного мельничного колеса, которое крепится не вертикально, а горизонтально, и потому требует меньшего расхода воды».

Из училища переехали в типографию Московского университета, за которой приглядывал Панин. Печатали там не только учебники для студентов, эссе и книги профессоров, но и художественную литературу, газеты и журналы. «Здесь печатают московскую газету [“Московские ведомости”] — за один час 1300 экземпляров на 20 прессах. 12 тысяч экземпляров печатается два раза в неделю. Видела, как печатали четвертое издание Персидско-арабско-турецкого словаря. Потом зашли в кабинет к главному редактору газеты — маленький человечек, в два раза меньше графа, ростом почти с Энн, то есть 5 английских футов, но очень умный и, между прочим, изобрел способ печати рисунков с цинковых и медных дощечек так, что с каждого рисунка можно сделать тысячу копий. Любопытный на вид и очень интересный человек. Я пообещала, что расскажу о его изобретениях в Лондоне и Париже».

Здание Московского Николаевского сиротского института

Через два дня снова встретились с Паниным и поехали в Николаевский сиротский институт, в народе прозванный холерным. У графа были свои счеты с этой болезнью. В 1830 году в самый разгар эпидемии он стал попечителем Тверской части Москвы и боролся с холерой, как Дон Кихот с ветряными мельницами — зло, упрямо и комично. Объезжая больницы, увидел, что в одной из них пациенты отказываются мыться в ванных — боятся подхватить холеру. Делать нечего — Александр Никитич приказал наполнить ванну, позвал больных, разделся до исподнего и залез в воду по самое горло. Еле уместился в корыте. Каланча-граф, белый, голый, злой, с коленками у самого лица, рассерженно шлепал руками по воде: «Ну, смотрите — нет, ничего же нет в ней дурного!»

Эпидемия тогда унесла много жизней. Осиротевших детей определяли в воспитательные дома. В Николаевском институте жили дети умерших офицеров, чиновников и учителей. При нем же устроили «станцию для грудных малюток». В большом, похожем на вельможный дворец, здании, выходившем на Москворецкую набережную, было все: просторные дортуары, столовые и залы для построений, светлые и хорошо отапливаемые классы, чертежные и ремесленные мастерские, церковь, площадки для прогулок. Панин любил это место. И хотел непременно утереть нос англичанам, которые бахвалились тем, что в Британии — лучшие сиротские приюты.

«Мы приехали в 11:25. Большое красивое здание. Нас сопровождал главный надзиратель дома [Иван Антонович Штрик]. Институт поделен на две части — для мальчиков и для девочек. Друг друга никогда не видят. В каждой по 150 воспитанников. Спальни уютные и просторные, залы с колоннами. Я заметила, что, хотя в Англии есть удобные, хорошо обустроенные воспитательные заведения, они размещаются в домах, а не во дворцах, как здесь. Кухня, куда нас также провели, показалась нам пекарней — мы видели там только сдобу и печи. Повсюду необыкновенная, ослепительная чистота. Девочки одеты в плотные шерстяные зеленые платья, льняные белые пелерины и выглядят очень чисто и опрятно. Волосы зачесаны и убраны. Мальчики в бледно-зеленых куртках с васильковыми воротниками и обшлагами. Перед обедом они поют молитву «На благословение пищи» и «Боже, царя храни» — мальчики звучат лучше девочек, хотя последние поют под аккомпанемент инструмента. Мальчики из дома поступают сразу в университет и позже становятся либо чиновниками, либо военными. Девочки оканчивают заведение со званием гувернантки. Последние 13 лет император Николай занимался тем, что назначал русских повсюду — на все посты. И здесь — все то же. Иностранные гувернантки обходятся в две-три тысячи рублей в год, тогда как русская, могущая составить достойную конкуренцию, будет стоить дешевле — 500 рублей в год. То, что уже сделал император, достойно восхищения. Потомки назовут его Николаем Великим».

Хитрец Панин своего добился. Доказал англичанкам, что Россия — не страна казарм и тюрем. Что воспитательные дома здесь не хуже первых благородных британских пансионов. Его гостьи не могли скрыть удивления. Но граф, вероятно, и сам не ожидал, что жесткая и сдержанная пуританка мадам Листер проникнется вдруг теплым непатриотичным чувством к русскому царю, Николаю Павловичу, рассыплется в комплиментах и назовет его Le Grand, Великим.

С Паниным Анна говорила и о делах духовных. Граф, просвещенный рационалист, ум ставил выше чувств. О вере рассуждал нехотя, все больше отшучивался. Но его мать и супруга веровали громко, напоказ, от всей русской души. В своем особняке устроили часовню, при которой состояли несколько священников и камерный хор сладкоголосых юношей. Энн и Анна побывали там на службе 18 декабря: «Она длилась около часа. Мы стояли. Затем священник, облаченный в синие одежды, вышитые серебром, раздавал просфоры, но старой Паниной, матери нашего графа, преподнес маленькую симпатичную неразрезанную булочку. Граф взял кусочек просфоры, а Александра отказалась, потому что до службы она успела выпить чаю — здесь не разрешено пить или есть что-то перед службой. После окончания богослужения нас провели в алтарную часть — и мне показалось, что священник вкушал просфоры на завтрак. Потом мы поднялись на хоры, и там был устроен завтрак a la fourchette — хлеб, масло, икра, сыр, сосиски и слабосоленый лосось, порезанный на маленькие кусочки».

Александра Панина тоже иногда заводила с Анной разговоры о религии. Поинтересовалась между прочим, позволено ли детям в Англии читать неадаптированную Библию. Листер сперва даже переспросила, ей показалось, что она неверно поняла вопрос. Библию, целиком, детям? Конечно, в Англии ее читают от корки до корки. А как иначе?! Но графиня возразила: Библия не для детского ума и чувств, в ней много опасных мест и ядовитых тем, о которых даже взрослым стыдно говорить. Графиня вспомнила недавнюю историю: за обедом они рассуждали о Христе и Рождестве, и гувернер в шутку пожаловался, что родился в ночь с 24 на 25 декабря и, значит, у него два дня рождения. Все засмеялись, но вмешалась дочь Паниных Софья, одиннадцати лет, — мол, она знает похожий случай. Ее попросили объяснить, и девочка сказала, что читала у святого Луки в Писании: Христос стал выходить из чрева матери 24 декабря, а родился рано утром 25 числа. Все гости были в шоке, не знали, что сказать. И графиня запретила детям их семейства читать Писание.

Листер рассмеялась и возразила. «Я восхитилась острым умом их дочери и выразила удивление такой реакции родителей и бабушки-графини. Ничего дурного ребенок не сказал, ибо не ведает нечистого. Нечистое — в головах лишь тех, кто говорит о нем и повсюду его ищет. И я заметила дорогой графине, что головы англичан остаются чистыми и мысли — невинными даже после прочтения Библии целиком. Библия, на мой взгляд, была самым важным и ценным историческим свидетельством Рождения Христа. И будь я даже язычником, моими любимыми книгами были бы Библия и сочинения Геродота. Возможно, графиня продолжила бы этот разговор, но поняла, что я сама уже отравлена ядовитыми библейскими водами. Разговор был закончен».

Разногласия — у кого же их нет. Британец никогда не поймет русского. А раз так, то и спорить незачем, мудро рассудили Панины. Анна осталась их дорогой гостьей. Они водили ее в московские храмы, возили в роскошных графских санях на Москву-реку — показывали, как освящают воды в канун Крещения. Советовали непременно посетить Троице-Сергиеву лавру — сестра графа, Вера Панина, составила для путешественниц письмо на имя настоятеля. Это была несчастная женщина — во младенчестве ее уронили с балкона, она перестала расти, сделалась горбатой. Когда Анна с ней познакомилась, Вера уже страшно мучилась болями, редко покидала родительский дом, спала на полу на жестких матрасах. Испытания сделали ее мягкой, глубоко верующей. «Сутулая, но очень умная», — так о ней отозвалась Листер.