Гости, собравшиеся вокруг Листер, слушали затаив дыхание. Стояла пронзительная тишина. Было слышно, как вздыхали часы в углу, как прислуга позвенькивала тарелками в столовой. Дамы округлили глаза, прижали ладони к декольте — им было страшно за мадам Листер. Толстой, прищурившись, пощипывал щеточки усов. Старик Нарышкин застыл с открытым ртом и ладонью у глухого уха. Бахметьев, подавив удивленье и ревность, снизошел до поощрительного «браво!». «Браво, браво, мадам Листер», — подхватили остальные. «Вы герой, вы пионер». — «И настоящий солдат! Побила каналью француза», — крякнул Нарышкин.

Но «каналья француз» оказался хитрее. Анна умолчала о том, что принц Ней, забравшись на Виньмаль, объявил всем, что стал первым. И оба корыстных проводника это подтвердили журналистам. Листер спохватилась, переговорила с местным адвокатом, потом с гидами — угрозы подействовали, месье Казо подписал бумагу, что именно она, английская путешественница Анна Листер, 7 августа 1838 года первой в мире покорила вершину Виньмаль. Время, однако, было упущено — новости о чудесном восхождении Нея покатились с гор прямиком в газеты. Французы признали сына маршала первым. И лишь безымянный редактор малотиражной никчемной газетки мелкими буквами осторожно впечатал примечание: «Мы, однако, заметили, что некая английская леди за четыре дня до принца Нея совершила восхождение на Виньмаль».

Гости зашумели, вспомнили про чай и ватрушки, расселись на диваны. Вечер продолжался. Когда все подкрепились и всласть наговорились, дочки хозяйки, двенадцатилетняя Мария и восемнадцатилетняя Наталья, исполнили несколько музыкальных пьес. Младшая бойко играла на фортепьяно, болтала ногами и гримасничала. Старшая бледным надломленным голоском выводила по нотам какой-то старинный мадригал и краснела от мужских взглядов. За девочками зорко, сквозь золотые очки, наблюдал их наставник, господин Мейер, выписанный рачительной маман по рекомендациям из Петербурга: «В Москве он уже год. Действительно очень хороший музыкант».

После легких закусок, птифуров и лимонада дочери затеяли кадриль, к ним присоединились мальчики, потом их отцы и, наконец, дамы. Танцевали вальс. В 11 вечера гостей пригласили к столу. Рассаживались по билетам. Возле каждого прибора стояла именная карточка. Вечер был семейным, и потому хозяйка посадила рядом с собой родственников, а всех прочих — дальше по длине стола. Слева от Анны клевала носом какая-то старая графиня, кузина супруги астраханского губернатора. И даже пышные толстовские яства не могли пробудить ее от векового сна. Справа уселся высокомерный чиновник «с несколькими орденами на фраке, недавно прибывший из Саратова» — он открывал рот лишь для того, чтобы положить кусок кушанья. Поговорить было не с кем, и Листер переключилась на еду: «Ужин начался с супа — по русской традиции. Потом подали маринад (очень хороший) из рыбы и превосходные отбивные телячьи котлеты в панировке, потом, кажется, еще одно мясное блюдо, похожее на хаш, потом принесли блюда с жареными курицами, нарезанными кусками, как обычно, — думаю, для одного такого блюда нужно несколько куриц, — потом сладости, маринованные фрукты, пудинг из риса (но белый, приготовленный с миндалем и поданный с оршадом) и в конце маленькие конфетки, очень симпатичные, в форме шариков, и так далее. На столе стояли декантер с водой и бутылка столового вина — каждая на двух персон. Благородное вино разливали по кругу, как мне кажется, сразу после супа. Потом было шампанское, и в конце, перед десертом или во время него, подали ликеры. За ужином я увидела только одного слугу в ливрее (сине-алой с серебряным прибором), все остальные были в цивильных [черно-белых] костюмах».

Перед подачей десерта важный сосед наконец заметил Анну и задал неуклюжий английский вопрос из гимназического учебника — как она находит Россию. Листер, не задумываясь, ответила цитатой оттуда же: «Я нахожу ее очень красивой». Поговорили. Чиновник помолчал, подумал — и перешел на французский и на себя, рассказал, где он служит, за какие кабинетные подвиги имеет Владимира на шее и Анну на груди. Услышав, что англичанка собирается в Саратов, он поднял бровь, скривил рот и прошипел: «Моя дорогая мадам, в Саратове нет снега. И не предвидится в ближайшие месяцы». Сказал так, будто Анна просила его о надбавке к жалованью. «На санях вам туда не доехать. Надобна кибитка на колесах. И значит, с собой вам нужно везти экипаж. Словом, бросьте эту идею. Путешествие зимой — невероятно трудное предприятие».

И тут пробудилась дремавшая слева графиня. «Путешествие? Какое путешествие? Куда?» И, не расслышав ответ, закурлыкала по-французски, что и сама очень любит сие развлеченье, что бывала всюду, в Польше, Германии, Франции, и собирается вскоре на туманный Альбион. Листер громко, в самое ее графское ухо, заметила, что она едет совсем в другом направлении — на восток, в Сибирь, в Астрахань. Старушка окончательно проснулась, заморгала глазами, калачом округлила рот и заквохтала: «Ни в коем случае, это опасно. Это так неудобно — путешествовать по России. Что вы будете там делать? Как будете там выживать? Где будете спать? Кто вас будет кормить? Нет, я не понимаю сей юношеской бравуры и готовности к самопожертвованиям». Это было так забавно — местные вельможи, все патриоты, все из древних русских родов, боялись России и в унисон отговаривали Анну ехать на восток. «И я им отвечала — nous verrons, увидим. В любом случае я не ищу легких путей и не боюсь препятствий».

Листер быстро подружилась с московской красавицей, Софьей Апраксиной, которую впервые увидела на вечере у Голицына. Они посылали друг другу записочки, забегали без приглашения днем, на минутку. Софья Петровна отправляла англичанкам своих модисток, швей, скорняков. «У ее сапожника я заказала одну пару высоких сапог до колена для Энн и такую же пару для себя, каждая — по 20 рублей».

Восьмого января, в разгар Рождества, Софья пригласила их на бал. Приехали в десять вечера. Гостиная была уже полна — приятный взволнованный шум, черно-белые фраки, золотые гирлянды мундиров, мраморные дамские плечи, визгливые дети. Только Анна пригубила чай и потянулась за сдобной ватрушкой, камердинер объявил начало бала. Перешли в украшенный лепниной светлый зал, выстроились попарно. Кокетливая кадриль сменила модный вальс и обратилась в огненную галопаду. Но в тот вечер Анна исполняла собственный оригинальный танец — проворный котильон с аристократией. Она перелетала от одной разгоряченной дамы к другой — знакомилась, шептала комплименты, к ней подводили барышень, ей представляли кавалеров — граф, князь, сановник, действительный тайный… Голова кружилась от титулов, чинов и званий, от сладчайших звуков их чудных фамилий: «Меня представили княгине Мишель Голицыной. Потом ко мне подошла мадам Нерпильева. А после Мишель Голицына познакомила меня с баронессой Розен, которая попросила оставить ей мою визитку — я очень рада. Потом познакомилась с князем Мещерским. После ужина была представлена княгине Арбалинской и княгине Волконской. И познакомилась с княгиней Щербатовой. Чудесный, восхитительный бал!»

Визитам не было конца. Весь декабрь и январь они с Энн разъезжали по гостям, принимали вельмож, получали записки от еще незнакомых важных персон, отсылали карточки и мчали на очередной обед. Ей нравился этот резвый головокружительный котильон.

Двадцатого января к ним в отель приехала Мишель Голицына, поболтать. Милая, приветливая, обходительная, чудо как хороша, несмотря на свои сорок три. «Она мне очень, до чрезвычайности понравилась», — призналась Листер. Мишель ее звали по мужу, князю Михаилу Голицыну. Ее настоящее имя, к вящему удовольствию Листер, было Анна. Она происходила из рода Вяземских, отец — чиновник высокого ранга, действительный тайный советник. Княгиня увлекалась искусством, литературой, много путешествовала и с порога засыпала тезку вопросами об Англии, Галифаксе, о покорении Пиренеев. Листер с удовольствием отвечала и легко, по-мужски заигрывала с Голицыной, оказавшейся приятно отзывчивой на ласковые шутки и чувствительной к историям. Она слушала Анну, как ребенок, распахнув выразительные серо-зеленые глаза, приоткрыв алый рот — очень сопереживала. Они провели два чудных часа. Расставаясь, Анна передала визитку от своей подруги, тоже княгини, Черкасской, желавшей скорее познакомиться с доблестной британкой.

Портрет А. Н. Голицыной. С. Шерадам. © Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург, 2022. Фотография П. С. Демидова

Они встретились 23 января в особняке Мишель на Тверской. В девять часов вечера в барственном малахитовом салоне с кряжистой мебелью и пудовыми екатерининскими канделябрами накрыли легкий чай с десертом и сладкими винами. Две незнакомые Анне гранд-дамы нервно суетились возле серебряных блюд с пирожками. Графиня Панина с дочерью уютно ворковали на диване за чаем.

Черкасская опоздала. Она вошла в гостиную последней, вернее, вплыла, вскользнула, вдруг возникла в провале смутной беспредельной анфилады. Она казалась в ту минуту мадонной кисти католика-испанца, рыдавшего при виде женской красоты и красоты страданий. В ту минуту она была страдалицей, Мадре Долорозой, прекрасной, печальной, нездешней, в траурном хитоне, монашеской вуали, в слезах молитв, раскаяний и покаянных просьб, катящихся по восковому лику. Ее звали Надежда.

Она помешкала в дверях, словно раздумывая, ступать ли из картинной рамы в многогрешный мир. И наконец вошла. Вуаль рассеялась, слезы потухли. Но остались трагичность, красота, траурное платье и неизъяснимая певучая грусть темных глаз.

Надежда присела на диван. Вокруг с шепотливым шелестом улеглись полувоздушные шелка. Мишель подвела к ней Листер, коротко представила. Заученно отвечая на вежливые, порядком уже надоевшие вопросы о семье, путешествиях и России, Анна пристально рассматривала картинный лик княгини, скользила глазами по изможденному матовому лицу, слегка оживленному медвяными отблесками свечей, по худой шее и острым плечам, обтянутым печальным шелком. Ее длинные руки были от Эль Греко, их мертвенная белизна — от Гойи.

И все же — почему такая меланхолия, к чему глубокий траур? Княгиня прочла эти вопросы в глазах Анны и немного о себе рассказала. Детство ее было безоблачным — отец, нижегородский губернатор Крюков, хлебосольный, богатый. Мать — англичанка, Элайза Манжен, в России звалась Лизаветой Ивановной. Оба брата, Саша и Ника, окончили пансионы. Первый поступил в ополчение и отправился с русской армией в Заграничный поход. Второй стал прапорщиком по квартирмейстерской части. Она вышла замуж за князя Николая Бекович-Черкасского, молодого офицера с горячей кабардинской кровью. Потом начались несчастья. Муж скоропостижно скончался. Братьев за связь с декабристами лишили дворянства, отправили на каторгу. Позже наказание смягчили, разрешили переселиться в Минусинск. Там они обзавелись собственным домом. Александр занялся хозяйством, Николя ему помогал, пел в хоре и делал мебель, как заправский столяр. Но несчастья не кончались. Совсем недавно умерла ее девятнадцатилетняя дочь, с детства много болевшая. Надежда перевезла ее, маленькую, в Европу — там ей стало лучше. И вот через много лет решила показать ей родину. Привезла в Россию зимой, не подумав, позабыв о холодах, пронизывающих ветрах. И дочь вновь захворала. Кажется, это была горячечная лихорадка. Княгиня едва пережила ее кончину. «Сама Черкасская тоже часто хворает. У нее очень слабое здоровье». И от этого Надежда казалась Анне еще прекраснее, ее так хотелось утешить, подставить мужское плечо, защитить.

Черкасская, которой понравилась странная английская мисс, любезно пригласила к себе на вечер. «Приехали к ней в 20:30. В гостиной уже сидела Мишель Голицына с какой-то дамой и господином. Позже пришли еще несколько военных в мундирах. Когда подали чай, явился князь Мещерский, потом еще пара князей. Был прекрасный вечер, вкуснейший чай, отменный обильный ужин, превосходное мороженое, изысканное легкое белое вино Мускат Люнель».

Потом Анна села играть в преферанс — он только входил здесь в моду. Ей кратко объяснили правила и перевели французское название на английский — favorite. Листер, игравшая в карты с юности, с йоркширскими пехотинцами, галифакскими джентльменами, парижскими бо и каталонскими крестьянами, быстро уловила суть: «К счастью, Энн была так увлечена разговором с англичанкой, спутницей княгини Черкасской, что не заметила, как я начала играть».

За стол сели вчетвером — Листер, Мишель Голицына, какая-то дама и какой-то князь. Туз выпал Голицыной, и она сдавала. Княгиня азартно вистовала, разыгрывала мизер, хватала взятки, и князь, ее сосед, не отставал. Анне карта не шла, к тому же ее отвлекала Мишель — расспросами, анекдотами и живыми глазами, которые от близости свечей вспыхивали изумрудами. Анна никак не могла сосредоточиться на прикупах и распасах. Расчеты покатились к черту. Она пасовала. И позорно проиграла Голицыной 8 рублей 55 копеек серебром — через пять лет после того, как в Петербурге офицер Герман проиграл свою жизнь дьявольской усатой однофамилице княгини. Наутро Анна заехала к Мишель отдать карточный долг.

С Черкасской она виделась еще несколько раз. И каждый раз, позабыв о приличиях и осторожности, бессовестно любовалась ею, пила глазами красоту и темную печаль ее глаз: «Как же она очаровательна. Стройна, элегантна и чрезвычайно интересна внешне!» Она опять влюбилась. Она влюбилась в портретную черную даму, грациозную печальную Мадре Долорозу. И когда, отходя ко сну, шептала молитвы — в московской гостиничной спальне, в станционной унылой комнатке, в печальной кизлярской лачуге, в гаремных альковах бакинского сераля, в палатке, в седле, в кибитке, в какой-то дрянной сакле с прохудившейся крышей, — она обращалась к своей Долорозе, к Надежде. Она видела в ее темных бездонных глазах зовущее холодное небо и чувствовала на губах ее горячие прощальные слезы.