Анна тяжело выдохнула. Наклонилась над столиком, надломила и скинула плотный губчатый пепел, откинулась в кресло и глубоко затянулась — так, что щеки обратились в две тускло-туманные впадины. Подняв голову и округлив разомкнутые губы, выпустила медленно, одно за другим, плотные, ровные сизо-белые кольца, повисшие немым удивлением в густом воздухе гостиной.

Барышни зааплодировали. Но как же и где же мадам Листер научилась так щегольски курить? Листер ждала этого вопроса. И, загадочно улыбнувшись, ответила — она научилась курить… в семь лет. Да, да, в семь лет. В Галифаксе. Она была истинным tomboy, пацанкой, сорванцом. Родители не могли с ней совладать. Она не желала учиться. Бросала учебники к чертям, в печку. А вечерами убегала из своего замка, из Шибдена, в город. Там было весело, там цвел порок. Она бежала в дрянную вонючую таверну, где вечерами сиживали краснорожие солдаты в алых мундирах. Они пили, курили, орали песни. Она забиралась на колени к капралу, бывшему линкольнширцу, сослуживцу ее отца. И смотрела, как солдаты резались в карты. Кто-то непременно мухлевал, и капрал шептал ей на ухо грубые секреты нехитрой игры. Потом солдаты пили густой, черный, как кровь, обжигающий порто, и она пила с ними. Потом они хором орали о морях, пьяном Джеке и трусливых американцах, которых они побеждали, но только в громких песнях. Они пили, пели, хлопали булыжными кулаками по липкому столу, гоготали и, туго набив вишневые трубки, курили горький табак, а ей, дочери капитана Линкольнширского полка, давали маленькую сигариллу. Она помнила, как ее покачивало и приятно мутило от невозможной густоты и сладости дыма, от огненного порто и сумасшедших телесных запахов — подгнившего лука, свежей селедки, прогорклого масла, кислого вина, крепкого острого мужского пота… Потом солдаты шли к девкам. «А вы, мадам Листер?» — Софья подыграла ей вопросом. «Я видела все — плохих женщин, курьезные сцены…»

Ольга Долгорукова подавилась дымом, закашлялась. Софья ее похлопала по спине, плеснула кофе, отпоила. Обрывок пикантной истории повис в дымном мареве и через секунду рассеялся. К «плохим женщинам» предпочли не возвращаться. Разговор перешел на врачей. Долгорукова заметила, что немецкие доктора (а верила она только им) рекомендовали ей курить — и непременно сигары. Они, говорят, хороши для сердца, крови и легких, вытягивают из головы дурные мысли и дурные соки. От сигар проходят боли, печаль рассеивается. И теперь она чувствовала, что немцы ее не обманули. Ей чудо как хорошо. Нужно только еще попривыкнуть, наловчиться. Она определенно выпишет себе и супругу волшебное гаванское снадобье.

Три современные грации еще немного посидели, посмеялись, выпили за здоровье русского царя и распрощались. Перед сном Анна записала в дневник: «Курили. Был очаровательный вечер. Ушли в 10:30».

Радзивилл, истинная светская львица, славилась богатым гардеробом и собирала ювелирные безделицы: «Москвички превосходно одеваются, и княгиня, бесспорно, большой знаток в этих вопросах». Влюбленная Анна готова была часами слушать ее звонкую пустячную болтовню — лишь бы только видеть ее, сидеть рядом.

Княгиня, чувствуя внимание, делилась с ней всем, что знала. Поутру, говорила она, в Москве носят лишь шлафор, но не парчовый (как в столице), а скромного шелка, и сидят в нем не дольше часа. В полдень, ежели остаются дома и не совершают визитов, переодеваются в пеньюар из атласа или шерстяной кисеи. На прогулку надевают скромные платья из шерсти с незатейливой отделкой, а поверх — пальто-редингот. Голову прячут под темной шляпой, ноги обувают в удобные боты. Для визитов выбирают платья из атласа, левантина, пекина или поплина непременно отделанные кружевами и шелковыми оборками. На вечер не должно жалеть денег. Следует надевать дорогие туалеты, атласные или парчовые, с вышивками в готическом стиле, с кружевами Renaissance, с бархатными вставками и золотой бахромой, и мантильи — непременно Ruis-blas[12], из индийского кашемира, подбитые белым атласом с широкой золотой каймой или обшитые собольим мехом…

Балы. Одеться для балов непросто, предупреждала Радзивилл. Надобно знать сотни нюансов: «На балы не ходят в черном и сером. А только в белом. Большой бал будет 6 декабря в доме Благородного собрания. Все должны быть в белом. И даже если приглашенное лицо соблюдает полный траур или полутраур, даже если умерла его мать, он должен все равно приехать в белом. Выделяться из общества своими черными и серыми одеждами считается здесь неприличным. Ежели мы не захотим переодеваться, а решим остаться в наших черных платьях, то мы можем войти в бальное зало, но подняться на второй этаж, на балконы и оттуда наблюдать за танцующим и веселящимся обществом. Впрочем, княгиня нас предупредила: на балконах душно и нам будет некомфортно».

Бальные платья шили открытыми, с декольте и короткими пышными рукавчиками. Корсаж по готической моде кроили удлиненным. Юбка расширялась книзу. Плечи прикрывали шалью из кашемира с богатой широкой каймой. Голову украшали током: «Княгиня сказала, что на бал следует непременно надеть этот ток, то есть убор, украшенный одним пером или цветами».

Софью, конечно, восхищали непохожесть Анны, ее необычная одежда, научные интересы. Но все же, переходила она на деликатный шепот, в Москве не поймут этого ее романтического вороньего черного, да и мышино-серый, любимый цвет мисс Уокер, здесь тоже «не bon ton». И с молчаливого согласия подруг княгиня взялась за их гардероб. До бального сезона оставалось еще время. А ведь у нее столько связей, столько любимых лавок, портных, куаферов…

Шестого ноября к англичанкам прилетел первый гонец — купец Майков, владелец магазина модных товаров: «Он пришел к нам в 12:50 со своими шелками. Персидский — по 2 рубля 50 копеек за аршин, 5 рублей 50 копеек за узкий отрез “сарсинета” тонкого шелка, — такого для платья нужно 20 аршин. Показал также белые сатины, которые производят в 20 верстах от Москвы, — продает по 15 рублей за аршин. Майков сказал, что для платья будет достаточно 15 аршин… В 4 часа княгиня послала к нам торговца, который должен был посоветовать ткани для накидки Энн и моего шлафора — для него нужно 10,5 аршина, а для накидки хватило бы 4,5 аршина. Цена за аршин — 5 рублей 50 копеек. Договорились».

Энн и Анна ежедневно принимали гонцов от Софьи и получали образцы самых модных вещей: «7 ноября она прислала кое-что из своих шляпок-“токов”. Потом были у Сихлера и Ледебурга. Утром 8 ноября она прислала свое турецкое боа, связанное из пуха, стоимостью 85 рублей… 22 ноября мы поблагодарили ее за очаровательные шляпки, которые она заказала для нас и за которые мы расплатились вчера, когда навещали ее… 24 января около 14:00 вышли гулять вместе с Радзивилл и отправились в лавку к Сихлеру — там Радзивилл выбрала шляпу для меня за 30 рублей, и я купила черную бархатную шаль на алой подкладке — купец просил 180 рублей, но мы сговорились на 170 рублях».

Обычно Сихлер не уступал и почти не торговался. Он владел лучшим в Москве магазином тканей, шалей и шляп, то есть владел сердцами всех знатных дам. Поставлял товар лично царской семье. Его лавка находилась в центре Москвы — на Большой Дмитровке, в доме Глебовой-Стрешневой. Радзивилл часто там бывала — приводила новых подруг и любопытных иностранцев. Это был выгодный коммерческий союз — княгиня укрепляла свое реноме королевы московских мод, а Сихлер обрастал связями и благодарил свою покровительницу щедрыми скидками. Листер он уступил лишь потому, что ее привела Софья.

В начале февраля перед отъездом из Москвы Анна сделала княгине подарок: «1 февраля — зашла к Сихлеру взять три заказанные у него шляпы. Я покажу их княгине, и она выберет себе ту, что ей больше понравится».

За десяток красивых молодых лет Софья собрала кокетливую коллекцию браслетов, перстней, колец, панделоков, колье и брошей — всех стилей, со всех континентов и от лучших мастеров. «Ее бриллианты оправлены в Вене, но мастером, который обучался в Петербурге и прославился там своим искусством. Эти бриллианты не высокой цены, но производят эффект благодаря огранке и красивой оправе. Они собраны в миниатюрные букеты, формирующие как бы две или три различные по размеру группы, они укреплены на золотой проволоке, покрытой черным бархатом, — и эта бархотка повязывается вокруг головы. Искусно выполнены из бриллиантов колос пшеницы, незабудки, цветы шиповника. Один из букетов с двумя бриллиантами в форме слез особенно хорош. Она показала мне также колье из трех жемчужных нитей с бриллиантовым аграфом, украшенным в центре одной большой жемчужиной. Три нити жемчуга = всего 200 жемчужин стоимостью 19 тысяч рублей, то есть 95 рублей за жемчужину или около 4 фунтов 10 пенсов. Это слишком дорого. Она хотела приобрести и другое колье — за него просили 6 тысяч рублей в Вене, но она отказалась, потому что оно состояло лишь из двух жемчужных нитей. Она показала парюру из жемчужин, добытых из раковин жемчужницы (margaritifera), они не слишком симпатичные (и совсем небольшие) — купила в Вене за 1500 рублей. Я заметила княгине, что в торговых рядах в Вене их не продают — и была права. Оказалось, что она купила их не там, а, скорее всего, в Петербурге. Но в любом случае это слишком дорогое украшение».

Княжна привыкла к мужскому вниманию и драгоценным подношениям от поклонников, первым среди которых был император Николай Павлович: «Она протянула мне руку, на которой красовался любимый сибирский аметист, вправленный в браслет из лазурита. Это подарок царя. Другой его подарок — сибирский изумруд с ее инициалом — русской буквой С (означающей имя Софья), оправленный по образцу древнего перстня-печатки, обнаруженного под Керчью».

Софья показала Листер и маленькое совершенство — подарок супруга, Льва Радзивилла: «Она носила три кольца, выполненные в английском стиле. Одно, от супруга, было украшено квадратной формы изумрудом, тремя красивыми топазами и обручем из мелких бриллиантов и рубинов. Сказала мне, что изумруды следует покупать непременно в Константинополе и без оправы. Ее знакомец, граф Нессельроде, купил там в качестве свадебного подарка своим дочерям два изумруда для их парюр».

Родственники тоже были невероятно щедры к Софье. В особенности дядюшка, Дмитрий Павлович Татищев, богач и дипломат: «В московском обществе его не любят и не слишком уважают. Говорят, что он un homme venal, корыстолюбец. Софья показала мне четыре браслета, которые носила в тот день, — это подарки Татищева — из золота, каждый шириной не больше половины дюйма. Золото чистое, высшей пробы. Дядюшка преподнес их ей в Вене».

Портрет Д. П. Татищева. Д. Босси

В 1820-е годы прелестная двадцатилетняя Софья блистала на балах и пленяла мужчин. Как только ее не называли, с какими богинями, планетами, звездами не сравнивали. Она была и «царицей всех московских красавиц» (граф Михаил Бутурлин), и «первой звездой большого света» (граф Владимир Соллогуб), и «особой с округлыми плечами пышного античного контура» (Марк Фурнье), и «красавицей с холодной внешностью и страстной натурой» (великая княжна Ольга Николаевна), и «великолепной особой с белой кожей и волшебными плечами» (графиня Дарья Фикельмон).

Листер слышала о простофиле-полковнике Купере, ирландском посланнике, который, приехав в Петербург, влюбился в княжну и объявил о намерении жениться. Софья даже бровью не повела. Впрочем, Купер тоже был не промах — посватался сразу к десятку барышень, окончательно потеряв голову от русской красоты.