Я всегда считал, что путешествия способствуют размышлениям, и тем утром был особенно благодарен за уединение и возможность все обдумать, учитывая головокружительное развитие событий на предыдущей неделе. Еще в прошлую среду утром я был национальным героем. Ура-патриотическая пресса превзошла сама себя в неистовой лести: "один из величайших подвигов всей войны" — так обозвала это "Рейхспост" не в последнюю очередь потому, что успехи австро-венгерского оружия на других фронтах этим летом оставалось стабильно плачевными. Но на той неделе помимо награждения рыцарским крестом Марии Терезии меня ждала еще одна церемония, ибо в субботу в Вотивкирхе я должен был вступить в брак с венгерской красавицей-аристократкой, графиней Елизаветой де Братиану, с которой обручился прошлой осенью. Елизавета работала медсестрой в Венском военном госпитале.

Но колесо фортуны вращалось с ошеломляющей скоростью. В три часа того же дня я обнаружил, что уже стою в Военном министерстве перед неофициальным военным трибуналом, и меня обвиняют в потоплении немецкой подводной лодки минного заградителя около Венеции, которую я по ошибке принял за итальянскую, и в убийстве собственного будущего шурина, входившего в состав ее экипажа. Родственники Елизаветы сразу же запретили наш брак под угрозой лишения наследства. Но свадьба все равно состоялась, не в последнюю очередь потому, что (как я недавно узнал) невеста находилась на втором месяце беременности. Поэтому на следующий день мы расписались в загсе, а семья лишила Елизавету наследства.

Что касается меня, Военное министерство попало в затруднительное положение. Хотя уверенности в том, что я потопил немецкий минный заградитель, у чиновников не было, они не могли противостоять требованиям Берлина немедленно предать меня военному трибуналу. В конце концов, самое лучшее, что смогли сделать, раз я не застрелился и не попал под трамвай, так это снять меня с командования подлодкой и отправить в австро-венгерские военно-воздушные силы на итальянский фронт. Тем самым (по мнению чиновников) я окажусь вне пределов досягаемости немецкого Адмиралтейства, по крайней мере, на некоторое время, и вполне вероятно, что навсегда, вскоре меня либо вернут обратно на флот, либо я до конца войны застряну в итальянском лагере для военнопленных, либо, что наиболее вероятно, присоединюсь к своему старшему брату Антону в неопределенной категории "пропал без вести в боевых условиях". Так или иначе, меня поместили в самую любимую папку австрийской бюрократии — "отложенное".

Только поспрашивав дорогу у горожан и солдат на улицах, мне удалось добраться до штаба моей родной теперь Девятнадцатой авиагруппы, расположенной на лугу к западу от маленького городка Хайденшафт (или Айдовщина или Айдуссина, как его называла основная масса жителей — словенцев и итальянцев). Почти настал полдень, и в похожей на корыто долине, спрятанной среди карстовых гор, стало уже очень жарко. Но прием, оказанный мне в канцелярии воздушных сил в Хайденшафте, немедленно меня охладил. Я ожидал некоторой настороженности сразу по приезду. Австро-Венгерская сухопутная авиация и авиация флотская в значительной степени оставались автономными мирками со своими начальниками, как правило, нечего общего друг с другом не имеющими. Конечно, аэропланы военно-морского флота действительно оказали серьезную поддержку армии на южном фланге во время последующих сражений в Изонцо, бомбя итальянские батареи и расстреливая противника в окопах.

Но поскольку в морской авиации эксплуатировались исключительно летающие лодки, то по понятным причинам пилоты старались сильно не удаляться вглубь страны. Так что большую часть времени эти два вида авиации жили сами по себе. Несколько армейских пилотов летали в морской авиации, но насколько я знаю, я оказался первым морским офицером, перешедшим на службу в армейскую авиацию.

Но даже в этом случае прием, который мне оказали на летном поле Хайденшафта, сильно выходил за рамки цивилизованной вежливости. Когда я прибыл к воротам, усталый и покрытый коркой пыли, то заметил, что караульные меня не приветствуют. Я уже собирался потребовать у них объяснить свое поведение, когда из караулки вышел адъютант. Я отдал честь, представился, засвидетельствовал своё почтение и хотел изложить свои соображения по поводу караульных, которые делали вид, что не узнали морского офицера.

Но только я открыл рот, как адъютант фыркнул:

— Ха, да это же наш мотоцикл. Откуда он у вас?

— Меня попросили вернуть его со станции в Дивакке.

— Наконец-то, давно пора.

Он схватился за руль и покатил его прочь, пока я пытался отцепить свой багаж.

— Подождите,— попросил я. — В моих приказах значится доложиться здесь командиру Девятнадцатой авиагруппы, а затем проследовать в вашу эскадрилью 19Ф в Капровидзу.

Адъютант остановился и обернулся.

— Мы имеем мало общего с тем местом, а что касается гауптмана Хейровски, то сомневаюсь, будет ли он рад вас видеть. На вашем месте я бы просто убрался и не стал его беспокоить.

— Что ж, хорошо, — сказал я, пытаясь держаться с достоинством, и снял с мотоцикла багаж. — Раз вы, видимо, не в состоянии поприветствовать меня, как подобает офицеру и коллеге, буду считать, что о прибытии я, согласно приказу, доложил, и отправлюсь на аэродром Капровидзы. Не окажете любезность, показав дорогу?

Адъютант, не оборачиваясь, неопределенно ткнул пальцем куда-то на юг.

— По дороге до железнодорожного переезда и мимо кладбища... — он внезапно остановился, осененный какой-то мыслью. — Фельдфебель!— проорал он в сторону поста охраны. — Вынеси-ка мне велосипед! К кретинам из Капровидзы прибыло пополнение.

Мне в руки выкатили велосипед.

— Окажите любезность, прихватите с собой, ага? Гауптман Хейровски стащил его в городе, чтобы подарить вашему герру командиру. Просил передать, что если гауптман Краличек захочет как-нибудь покататься — пусть приезжает, научим-покажем.

— Может, изволите изложить все это в письменном виде, если хотите, чтобы я передал такое своему командиру? — резко ответил я. — Сами понимаете — дуэли, суды офицерской чести и все такое.