Одной из студенток, что воспользовались освободившимся временем, чтобы отослать свои работы в редакцию «Времени», была двадцатиоднолетняя Аполлинария Прокофьевна Суслова. Ее повесть «Покуда» рассказывала о молодой женщине, сбежавшей от брака не по любви и зарабатывающей преподаванием. Это было идеальное выражение зарождающегося женского движения, которое неплохо уместилось в десятый выпуск в октябре 1861. Правда, хороша она была очень, очень даже, – русская красота, так многими до страсти любимая. Это была полная, с мягкими, как бы неслышными даже движениями тела, как бы тоже изнеженными до какой-то особенной слащавой выделки, как и голос ее. Она была очень бела лицом, с высоким бледно-розовым оттенком румянца. Очертание лица ее было как бы слишком широко, а нижняя челюсть выходила даже капельку вперед. Но чудеснейшие, обильнейшие темно-русые волосы, темные соболиные брови и прелестные серо-голубые глаза с длинными ресницами заставили бы непременно самого равнодушного и рассеянного человека, даже где-нибудь в толпе, на гулянье, в давке, вдруг остановиться пред этим лицом и надолго запомнить его[239]. Федор был очарован ею, особенно теперь, в сетях неудачного брака, который он тактично называл «мои домашние обстоятельства». Гордая и амбициозная, Суслова взращивала дружбу с великим романистом, и вскоре Федор уже звал ее Полиной.

Федор устраивал чтения везде, где мог, какие бы студенческие группы его ни приглашали; самым крупным стал сбор средств на вечере, организованном Литературным фондом. Организаторам «литературно-музыкального вечера» удалось привлечь громкие имена: пианист Антон Рубинштейн собирался сыграть «Руины Афин» Бетховена в честь греческого восстания против турок, планировались чтения Некрасова и Чернышевского, а также эксцентричного профессора по имени Павел Павлов. На сцене Федор читал отрывок о смерти солдата в тюремном госпитале, наслаждаясь каждой мучительной деталью. Но, к удивлению всех присутствовавших, несомненной звездой вечера оказался профессор Павлов. Его лекция «Тысяча лет русской истории» прошла цензуру, поскольку была якобы чествованием тысячелетия русской нации, но дело было не в ее содержании, а в том, как профессор говорил: вопия, как пророк Иеремия, он превратил урок истории в обличение. Признаюсь, я не верил ушам своим[240]. Пока Павлов доводил себя до крайней степени возбуждения, аудитория гремела стульями и топала по полу. Последних слов даже нельзя было и расслышать за ревом толпы. Видно было, как он опять поднял руку и победоносно еще раз опустил ее[241]. Он закончил чтение под гром аплодисментов и внезапную «Марсельезу». (На следующий же день его увезли в тюрьму.)

Вскоре после этого вечера Достоевский и Страхов решили воспользоваться сухой теплой погодой и на пароходе отправиться по Неве на природу. Оглядываясь на уменьшающийся вдали Петербург, они приметили огромные облака черного дыма, поднимавшегося в воздух в трех или четырех разных местах. Вскоре прибыли в парк, где пели и играли цыгане, но пожар в городе был очевидно катастрофичным, и в таких обстоятельствах даже мысль о том, чтобы нежиться на траве, казалась абсурдной. Снова сели на пароход. На следующей неделе пожар распространился по значительной части города, превращая дома и магазины в дым.

Большой огонь по ночам всегда производит впечатление раздражающее и веселящее; на этом основаны фейерверки; но там огни располагаются по изящным, правильным очертаниям и, при полной своей безопасности, производят впечатление игривое и легкое, как после бокала шампанского. Другое дело настоящий пожар: тут ужас и всё же как бы некоторое чувство личной опасности, при известном веселящем впечатлении ночного огня, производят в зрителе (разумеется, не в самом погоревшем обывателе) некоторое сотрясение мозга и как бы вызов к его собственным разрушительным инстинктам, которые, увы! таятся во всякой душе, даже в душе самого смиренного и семейного титулярного советника… Разумеется, тот же любитель ночного огня бросится и сам в огонь спасать погоревшего ребенка или старуху; но ведь это уже совсем другая статья[242].

Издревле в России тянется традиция поджигательства. Крестьяне называли пожар «красным петухом»; он был одним из немногих их орудий в борьбе с землевладельцами[243]. Но это был пожар в центре города, сжигающий рынки и дома бедняков. Люди начали винить в нем «профессоров». Это никак не помогало восстановить связи между интеллигенцией и народом – напротив, настраивало их друг против друга.

Что еще хуже, Федор обнаружил на ручке своей входной двери оскорбительный памфлет под названием «Молодая Россия». Автор призывал к маршу на Зимний дворец, к революции, к основанию федеративной и демократической республики, праву голоса для женщин, роспуску монастырей и уничтожению брака. Взывая к «великим террористам» Французской революции, памфлет объявлял: «Те, кто не с нами, – против нас». Одна строка особенно должна была поразить Федора: «Мы издадим один крик: „в топоры“, и тогда… тогда бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам!» Содержания возмутительного, в самой смешной форме. Уровень образования, развития и хоть какого-нибудь понимания действительности подавлял ужасно[244].

Взбешенный, Федор решил нанести свой первый визит Чернышевскому и, если понадобится, умолять его заставить молодое поколение образумиться. Когда Федор постучал в дверь, открыл ее не слуга, но сам Чернышевский, который тепло поприветствовал его и провел в кабинет. Федор сразу перешел к делу.

– Николай Гаврилович, что это такое?[245] – Он передал прокламацию Чернышевскому, который внимательно прочитал ее, будто никогда не видел прежде.

Закончив, Чернышевский спросил с легкой улыбкой:

– Ну что же?

– Неужели они так глупы и смешны? Неужели нельзя остановить их и прекратить эту мерзость?

– Неужели вы предполагаете, что я солидарен с ними, и думаете, что я мог участвовать в составлении этой бумажки?

– Именно не предполагал и даже считаю ненужным вас в том уверять. Но во всяком случае их надо остановить во что бы ни стало. Ваше слово для них веско, и, уж конечно, они боятся вашего мнения.

– Я никого из них не знаю, – запротестовал Чернышевский.

– Уверен и в этом. Но вовсе и не нужно их знать и говорить с ними лично. Вам стоит только вслух где-нибудь заявить ваше порицание, и это дойдет до них.

Чернышевский заколебался.

– Может, и не произведет действия. Да и явления эти, как сторонние факты, неизбежны.

– И однако, всем и всему вредят.

Тут раздался звонок в дверь. Федор сказал все, что собирался, и воспринял его за знак, что пора уходить[246].

Стало казаться, будто между социалистами поколения Федора и современной молодежью разверзлась пропасть. Социалисты 1840-х были идеалистами и реформаторами. Да, некоторые из них были «шампанскими» социалистами, это правда – но также разумными, прогрессивными людьми. Поколение Полины было совсем другим. Возможно, единственным писателем, который действительно понимал происходящее, был Тургенев, чей роман «Отцы и дети» опубликовали в том же месяце, когда состоялся сбор денег.