«Конкорд», как когда-то «Титаник», был создан для трансокеанской гонки. В ней участвовали европейцы и американцы. Французы и англичане предпочли стремительную стрелу, американцы поставили на гигантскую летающую корову «Боинг-747» – и выиграли. Их концепция самолета-сарая стала главной на рубеже наших веков.
Салон огромных двухэтажных «боингов» может быть сколь угодно роскошным и просторным, хоть с эмалированными кроватями с шишечками. Если же вы войдете в дверь «Конкорда» – а это можно сделать теперь в авиационном музее в Бурже, – вы удивитесь тому, насколько низок коридор. Баскетболистам было, наверно, тесно. Впрочем, когда они садились на место, оно оказывалось неожиданно просторным, а потолок достаточно высоким.
В 747-х шли киносеансы: восемь часов над океаном – томительный срок. Пассажирам «Конкорда» некогда было разлеживаться, они перелетали Атлантику за три с половиной часа. Это был самолет для пижонов, недаром одну из последних машин буквально на лету хотел купить для своей авиакомпании
Конструкторы готовились к тому, что новое поколение сверхзвуковых лайнеров будет еще эффектнее. И вдруг продолжения не последовало. Великолепные, не устаревшие до сих пор машины оказались тупиковой ветвью эволюции. Конструкторы ни в чем не виноваты. Виноваты были политики, спровоцировавшие кризис на Ближнем Восток и вздернувшие цены на топливо. Виноваты были менеджеры авиакомпаний, так и не сумевшие эффективно использовать доставшееся им сокровище. Виноваты были хозяева авиакосмической отрасли, решившие, что широкофюзеляжные аэробусы проще и в производстве, и в эксплуатации. И не нашлось политиков масштаба де Голля или Маргарет Тэтчер, способных вновь сделать этот самолет символом интеллектуального могущества Европы.
Война в анфас и в профиль
В отличие от американцев, к месту и не к месту поминающих Вьетнам, французы не любят говорить о войне в Алжире. История до сих пор слишком болезненна.
Представьте себе, как это выглядело осенью 1954-го, когда впервые заявил о себе
Уже более века католики, протестанты, евреи, мусульмане жили по европейским законам и вместе геройски воевали на двух мировых войнах, недаром в честь храбрости мусульманских бойцов построили парижскую мечеть.
Страна взорвалась в один день, соседи стали врагами, европейцев выреза́ли целыми семьями. Мгновенно единая великая Франция треснула на Францию и Алжир – пока еще только в умах. И до 1962-го, когда это разделение стало официальным, алжирская война была постоянной болью метрополии. Она шла вдали от Парижа – за морем, но туда отправляли французских солдат и оттуда шли все менее утешительные известия.
Увидеть эту войну в кино и в иллюстрированных журналах было еще возможно, но понять, что же там происходит, кто с кем и за кого воюет, не удавалось никак. Французская официальная пропаганда была отлично поставлена, и на фронте работали блестящие фотокорреспонденты и операторы. Я видел их однажды на выставке, устроенной в Париже.
Вот Марк Фламен, официальный летописец, сержант-фотограф 3-го подразделения парашютно-десантного полка, рассказывает о военных операциях. Солдаты преследуют партизан в пустыне. Взятых в плен боевиков ведут напоказ по улице со связанными за спиной руками и с ножом в зубах. Умирает раненный в грудь офицер-парашютист. Точные и очень качественные снимки Фламена выходили и в газетах, и в журналах, и отдельными книгами.
А вот Марк Гаранже, писаришко штабной, назначенный фотографом и ставший настоящим летописцем алжирской войны. От сержанта Гаранже, в отличие от сержанта Фламена, не требовали пропаганды. Он делал технические снимки, которые прикладывали к донесениям в штаб. Убитый боевик, захваченный алжирский комиссар и его застреленный ординарец с поднятой рубашкой и вывернутыми карманами. Имена плененных партизан Беншариф, Саид Буаки, кто там еще, в то время гремели не хуже Аслана Масхадова или Шамиля Басаева, теперь о них с трудом вспомнят историки.
Когда не надо было готовить документы, Марк Гаранже снимал жизнь вокруг, вроде солдатской пьянки по случаю «100 дней до приказа» – с веселым помахиванием членами за столом и горькими рыданиями в отходняке за дверью. Фотографировал на паспорт алжирских женщин из окрестных деревень, удивляясь, какой ненавистью полны их глаза.
Старуха воет в комендатуре – над ее дочерью надругались солдаты на блокпосту. Мать прячет детей – по улице с зачисткой идет патруль. Бьют ногами пастуха: говори, куда ушли бандиты.
Журналисты работали и по другую сторону фронта – в отрядах Фронта национального освобождения. Это голландец Крин Таконис или американец Дики Шапель, комично выглядевший в очках и с косичкой среди суровых моджахедов. Он только что снял расстрел французского агента: парень указал боевиков, которых спрятала очень мирная деревня.
А рядом – любительские полуслепые снимки с фигурным обрезом, собранные по домам бывших военных. Застреленные партизаны – как охотничьи трофеи под ногами у офицеров. Вот два солдата растянули за руки обнаженную девушку – ее подозревают в помощи боевикам. Сейчас ее изнасилуют, убьют и закопают.
Жестокость бойцов, бессонная ярость командиров, страх политиков и общее чувство абсолютного бессилия, полного отсутствия выхода из этой ситуации. Все новых убитых боевиков, все новых пленных снимают фотографы, а сопротивление не ослабевает. Генералы, которые выигрывают сражение за сражением, но не могут победить, – на грани мятежа.
Президент де Голль проехал по стране, встреченный ненавистью и французов, и алжирцев. Одни требовали защиты, другие – независимости. «Я вас понял!» – сказал он и тем и другим и пошел на полумеры: поставил во главе уроженца Алжира, пообещал амнистию боевикам, референдум и новую конституцию. Все было напрасно. Война в Алжире приближалась к Франции, напоминая теперь о себе взрывами бомб на парижских улицах.
В 1962-м году Франция предоставила Алжир собственной судьбе, получив взамен правых заговорщиков из
Синдром «Шарли Эбдо»