Воспоминания силезского рыцаря Ганса фон Швайнихена во многих отношениях являются весьма примечательным произведением. Привлекает внимание прежде всего простота, с которой даже самая родовитая силезская знать осуществляла свои невзыскательные развлечения, добросовестно перечисленные фон Швайнихеном. С раннего детства последний состоял (пажом, камер-юнкером, гофмаршалом и, наконец, гофмейстером) при особе капризного герцога Генриха II, компенсировавшего политическую несостоятельность Силезии участием в постоянных авантюрах. Мемуары фон Швайнихена (даже когда он вспоминает о своем детстве) неопровержимо свидетельствуют о том, что он проводил свои дни среди самой титулованной знати: при этом и при дворе фон Швайнихен наблюдал вовсе не изысканное пьянство и грубость нравов, и в своем собственном дому самым естественным образом опускался до того, чтобы пасти гусей и получать от матери по геллеру за десяток яиц, добросовестно собранных в сарае. Протестантское вероисповедание, как кажется, не особенно повлияло на естественность, с которой фон Швайнихен относится к поиску мирских удовольствий. Раблезианская простота мировосприятия способствовала тому, что Швайнихена называли даже представителем ренессансной литературы; даже если эта оценка преувеличена, оставленный им дневник стоит считать весьма любопытным источником по истории жизненного мира знатного человека в эпоху раннего Нового времени[281].

Из моего отрочества

В 1552 г. в понедельник после дня св. Иоанна я, Ганс Швайнихен, появился на свет в княжеском замке Гредитцберг и восемью днями позже был крещен. До 1558 г. мои возлюбленные родители воспитывали меня там в страхе Божьем. Говорят, что я, будучи младенцем, нуждался в большом уходе. В 1558 г., когда светлейший и высокородный князь, герцог Генрих Лигницкий достиг совершеннолетия, мой отец возвратился в свое имение Мертшютц в титуле княжеского советника. Это, впрочем, не принесло ему ни единого геллера[282].

Когда мне исполнилось 9 лет – это произошло в 1561 г., я уже как раз стал немного соображать, – я должен был ходить в Мертшютце к деревенскому писцу Георгу Пентцу, и два года я учился у него писать и читать. Когда я приходил из школы, мне поручали пасти гусей. Однажды, когда я был занят тем, что пытался собрать моих зверей, а они так и сновали, гогоча, вокруг меня, я вставил всем гусям в клювы в качестве распорок маленькие палочки. И тут же они все стали удивительно тихими, однако вскоре они непременно бы передохли от жажды. Но мать своевременно заметила мою выдумку и дала мне шиллинг. С тех пор мне больше не давали пасти гусей. Я получил другую работу и должен был искать яйца в конюшнях и сараях[283]. Если я набирал копу (60 штук), мать давала мне за это 6 геллеров. Они долго не задерживались у меня и уходили на мармелад и игру в камешки.

В девятилетнем возрасте я перенес очень опасную болезнь, дизентерию, и еще многие недуги. Отец, мать, братья и сестры уже отошли от моей кровати, думая, что я умер. Два часа они были твердо уверены в этом, а при мне оставалась только моя кормилица. И тогда я вдруг пошевелил рукой. Она начала громко кричать, что я еще жив, меня тут же усадили и, когда я немного пришел в себя, дали мне поесть теплого хлеба с маслом. Все это произошло только по милости Божьей, и день ото дня мне становилось все лучше и лучше.

После этого я снова должен был посещать деревенскую школу. С чтением дело у меня обстояло еще плохо, я только начал «лепетать», как обычно говорят. Но я научился уже рисовать буквы, которые, правда, больше напоминали каракульки. В 1562 г. за 14 дней до Пасхи я был отправлен моим любящим отцом к герцогу Фридриху III в Лигниц, где Его Княжеская Милость[284] содержались в плену. Я должен был учиться вместе с молодым господином, герцогом Фридрихом IV, и для него тогда держали наставника по имени Ганс Пфитцнер из Гольдберга. Мой отец дал мне 32 гроша на покупку книг и пропитание. Кроме меня вместе с юным господином был допущен учиться только Бартель Логау. Его Княжеская Милость, герцог Генрих, который тогда был правящим князем, выделили молодому господину и его учителю отдельную комнату: она называлась малым бастионом. Здесь мы занимались каждый день. Катехизис[285] и литанию[286] мы должны были выучить очень старательно, сверх этого нас учили молиться с четками и бегло читать по-латыни. Каждый день нам надо было учить по четыре вокабулы[287], которые в конце недели мы должны были отвечать учителю.

Учитель был очень строг к юному господину. Однако я всегда ходил у него в хороших учениках. Моя матушка время от времени высылала мне немного денег, и ими я откупался от господина учителя, так как этот добрый человек очень любил прогуливаться с красивыми девушками, и деньги были нужны ему как воздух, поэтому он иногда даже ставил мне пять, если я выручал его деньгами. И получилось так, что за все время, пока он был учителем, я был побит всего дважды. И это я уж точно заслужил, так что он никак не мог с честью выйти из положения, не наказав меня. В остальном, мне и фон Логау не приходилось терпеть нужды в еде и напитках. Также мы должны был прислуживать старому господину в его комнате, приносить ему туда еду, короче говоря, исполнять все те обязанности, которые обыкновенно бывают возложены на пажей. Очень часто случалось, что Его Княжеская Милость бывали навеселе. Тогда мы должны были оставаться с ним, ибо Его Княжеская Милость очень неохотно ложились спать, когда сильно напивались. Герцог вскоре дал мне должность: я должен был стать его келлермейстером. Это означало следующее: Его Княжеская Милость получали в качестве части содержания определенное число бутылок с вином из погреба герцога Генриха. Если Его Княжеская Милость не имели желания пить, то я должен был собирать вино в небольшой бочонок вместимостью около ведра, который стоял у Его Княжеской Милости в комнате. Когда бочонок наполнялся, Его Княжеская Милость приглашали гостей и они пьянствовали до тех пор, пока не выпивали его до дна. Позднее Его Княжеская Милость доверили моему попечению также свою рапиру, которую он обыкновенно называл «моя девица Катхен». Часто они орали: «Прохвост! Черт тебя раздери! Подай сюда мою девицу Катхен, я хочу немного потанцевать!»

В таком настроении Его Княжеская Милость часто давали мне затрещину. При этом они кричали: «Ну, как тебе это понравится? Разве это не добрая княжеская оплеуха?» Если я хвалил ее, то Его Княжеская Милость давали мне серебряный грош на сладости. Но оплеуха была намного лучше, даже чем 20 серебряных грошей, ибо она была для меня знаком его высочайшей милости. Впоследствии я должен был также принять на сохранение ружья Его Княжеской Милости – это были духовые ружья с запалом – и в придачу мне предстояло заботиться о птицах, по которым стреляли из духовых ружей. Как только у Его Княжеской Милости были гости и намечалась стрельба, я получал за каждую птицу, которая встретится стрелкам, по крейцеру. И это часто приносило мне за один-единственный день 6 или 7 серебряных грошей. На них я должен был, впрочем, еще покупать у резчика по дереву птиц по 2 геллера за штуку.

Во время их заключения Его Княжеская Милость были очень богобоязненны. Утром и вечером они усердно молились на латинском языке независимо от того, были они трезвыми или пьяными. Его Княжеская Милость не очень любили герцога Генриха, своего сына. Часто слышали, как отец сильно бранится, особенно теперь, когда к нему пришла такая тяжелая нужда. Однако, когда появлялся герцог Генрих, чтобы навестить своего отца, старый господин откладывал все дела в сторону и устраивал вместе с сыном хорошую попойку. Довольно часто я слышал из уст Его Княжеской Милости слова: «Сын, как ты меня сейчас держишь в плену, так и тебя, придет время, также закуют в кандалы».

Старый князь был очень доволен молодым господином, Его Княжеской Милостью герцогом Фридрихом [IV]. Но несколько раз дело все же доходило до побоев. Однажды, когда вышеупомянутый господин наставник отправился к любовнице, фон Логау и я подрались, как это в обычае у мальчишек, и поблизости не было никого, кто бы мог нас разнять. И на тебе, по винтовой лестнице поднялась к нам наверх из черного парадного зала свинья и громко захрюкала. Охваченные спасительным ужасом, мы тут же разбежались кто куда. Что это была за свинья, нетрудно догадаться, ибо в замке в то время не было ни единого человека. Но милостивый Господь принял нас обоих под свою защиту.

И таким образом с Пасхи 1562 г. до конца 1563 г. я пробыл в плену при Его Княжеской Милости и прислуживал им. Я выучился читать и писать по-немецки и по-латыни, а также Катехизису и молитвам. Кроме этого, я приобрел и другие знания, которые относятся к придворному обхождению.

Причина же моего удаления от двора была следующей. Его Княжеская Милость совершенно не могли терпеть господина Леонарда Кренцхайма, придворного проповедника, и сочинили сатиру в стихах против герцога Генриха и придворного проповедника. Я сохранил в памяти только последнее четверостишие:

Этот пасквиль я должен был положить на кафедру в церкви замка, чтобы он наверняка попал в руки господина Леонарда. И вот, когда господин проповедник поднялся на кафедру, он нашел упомянутое сочинение, которое было довольно длинным. Он весьма сильно разгневался и вместо слова Божьего, которое он тогда должен был читать, он прочел эту сатиру. Герцог Генрих рассвирепел, и после проповеди состоялся суд. И тут же нашлись предатели, которые донесли, что это сделал я по особому приказу моего господина, Его Княжеской Милости. После этого отец забрал меня от двора, ибо ему было не по душе, что через меня, пользуясь моей неопытностью, сеется раздор между княжескими особами.

По правде говоря, я неохотно возвращался домой, так как придворная жизнь пришлась мне по душе. Вскоре мой отец принял решение послать меня в Пруссию ко двору старого маркграфа, чтобы я обучался вместе с юным господином, ибо Его Княжеская Милость, маркграф, охотно согласились бы оказать милость моему отцу, своему старому слуге, приняв меня при дворе. Однако, как это обычно бывает с любимыми детьми, так произошло и со мной. Моя мать не хотела отпускать меня так далеко, но охотнее удержала бы меня при себе. Возможно, воспрепятствовав этому, она своим любящим родительским сердцем невольно разрушила мое счастье. Однако я должен принять это как есть, ибо на то, видимо, не было Божьей воли. Ибо я полагаю, если бы Господь пожелал, то это произошло бы и против желания моих родителей. Я благодарю Бога за это, а также моих любящих родителей за их постоянные заботы обо мне.

Мой отец оставил меня дома, и я должен был ходить заниматься к писцу. Но скоро в 1563 г. выпало много всяких разъездов, из-за чего мой отец вынужден был подолгу находиться в дороге вместе с герцогом Генрихом. Он обыкновенно брал меня с собой. 28 декабря госпожа Катарина, герцогиня Лигницкая, вышла замуж за герцога Казимира Тешского. На эту свадьбу в Лигниц прибыл также король Максимилиан II. В тот же день была крещена дочь герцога Генриха под именем Эмилия. При этих событиях я должен был прислуживать в качестве пажа, облаченный в бархатное одеяние, как это тогда было принято. Пиры продолжались целых 14 дней. После этого я с моим возлюбленным отцом снова вернулся домой и стал с большим усердием изучать письмо, чтение и другие благородные дисциплины, которым меня обучали мои родители. На следующий год во время моего путешествия в Дрезден я увидел столь многое, что буду помнить это всю оставшуюся жизнь. По приезде курфюрст Август и мой отец устроили конный бой на копьях, так как оба они были хорошими наездниками и бойцами. Но все это проводилось втайне, так что об этом знали только княжеские персоны. Его Курфюршеская Милость собственноручно надели на моего отца кирасу и сами позаботились о том, чтобы он был хорошо обезопасен. Когда же они помчались друг на друга, то оба, как хорошие наездники, не промахнулись мимо цели. У курфюрста было такое тяжелое копье, что двое мужчин едва были в состоянии подать его Его Курфюршеской Милости. Копье даже было немного тяжелее, чем сам курфюрст. К этому еще прибавился удар, который Его Курфюршеская Милость получили от моего отца. Этого было достаточно для того, чтобы Его Курфюршеская Милость упали. Мой отец, хотя курфюрст также ударил его копьем, вполне был в состоянии удержаться в седле. Однако когда он увидел, что курфюрст упал, он тут же сам упал с коня, чтобы все выглядело так, как будто бы Его Курфюршеская Милость сбили его наземь. И эта ничья впоследствии доставила курфюрсту особенную радость. Он также сказал, что это был его последний турнир. Он пожаловал моему отцу цепь стоимостью 70 гульденов и свой портрет. Затем он показал ему свою сокровищницу и сказал, чтобы он просил о чем-либо и ему не будет отказа. Но мой отец попросил только, чтобы тот всегда оставался его милостивым курфюрстом. И Его Курфюршеская Милость торжественно пообещали ему это.

В 1566 г. в четверг после «Kantate» мой отец отослал меня в школу в Гольдберге, чтобы я там учился. Меня отвез туда Бальтазар Тимен, мертшютцский священник. В Коллегии я жил в одной комнате вместе с неким Креквитцем из Глогау.

Нашим наставником был весьма ученый муж, Бальтазар Титц из Глогау, а столовался я у Ханса Хельмериха. В той школе со мной очень хорошо обходились, так как все учителя, зная, кто мой отец, относились ко мне с уважением и старательно обучали меня. За год и 4 месяца к моим прежним знаниям прибавилось много нового, и я мог уже немного изъясняться по-латыни. В Гольдберге меня ни разу не били. Только магистр Барт, который очень строго ко мне относился, однажды ударил меня розгой по рукам, когда я не выучил своего Теренция и сказал: «Выучите в другой раз, или я спущу Вам штаны!»

Однако, так как в моей голове сидело слишком много придворных привычек, которые я довольно хорошо постиг прежде этого, то я находил большее удовольствие в верховой езде, чем в книгах, и мое сердце стремилось больше к свободной жизни, чем к прилежной учебе. Поэтому я выискивал всяческие предлоги, чтобы уехать из Гольдберга. Однако все они не имели успеха у моего отца, напротив, он постоянно повторял мне, что все мои мысли должны быть только об учении, а если же я не имею их, то господа учителя привьют мне их с помощью хорошей розги. Но наконец я подхватил лихорадку и был отправлен домой. В действительности же я чувствовал себя лишь наполовину так плохо, как притворился. После моего возвращения домой учебе вскоре пришел конец, так как в Гольдберге начала свирепствовать дизентерия. Отец оставил меня дома, и я умудрился за 14 дней забыть все то, чему меня выучили за год и 4 месяца.