Следующим преимуществом [после таких родителей] было мое образование, которое я получил до достижения зрелого возраста, и вступление в служение, в котором было много преимуществ, но наиболее замечательные по моему суждению и памяти я опишу. Прежде всего, к славе моего небесного родителя, я в общем берусь исповедовать вместе с Давидом: «Моя мать оставила меня, но Иегова принял меня»[310] и с Исайей «Мать оставила плод чрева своего, но Господь всегда помнил меня».

Моей няней была злонамеренная женщина; впоследствии, одинокий, я оказался в доме батрака, затем, около 4–5 лет, попал в дом мачехи. Тем не менее один добропорядочный горожанин Монтроуза не раз говорил мне, что отец укладывал меня на спину, забавлялся и смеялся надо мной, так как я не мог встать из-за своей тучности; тогда он спрашивал меня, что мешало мне, на что я отвечал: «Я такой толстый, что не могу подняться».

И воистину, на моей памяти я никогда не приходил на место, если только Господь не вел меня с материнской привязанностью ко мне. Когда мне исполнилось пять лет, в мои руки вложили Библию, и когда мне исполнилось семь, некоторые главы из нее я выучил дома; поэтому отец поместил моего старшего и единственного брата Дэвида, который был на полтора года старше меня, вместе со мной в школу к члену одного с ним клана и брату по его служению Господу. Это был добрый, знающий человек, имя которого я помню из благодарности к нему, господин Уильям Грей, священник в Ложи-Монтроуз.

У него была сестра, добропорядочная и честная матрона семейства, управлявшая его домашним хозяйством, которая будила во мне воспоминания о собственной матери, да и на самом деле была для нас с братом любящей матерью. В той же школе учились дети большого числа благородных и честных людей округи, хорошо подготовленные в науках, благочестии и разных играх. Там мы научились читать катехизис, молитвы и Священное Писание, повторять катехизис и молитвы наизусть, а также фрагменты Священного Писания после его чтения; и там я впервые обнаружил (благословен мой Господь за это!), что Дух освящения начинает рождать некое движение в моей душе около восьми или девяти лет, что я стал молиться, укладываясь спать и вставая и прогуливаясь один по полям, я стал читать молитвы, которые выучил и чтобы презреть божбу, и упрекать [в божбе других], и жаловаться на то, что я слышал божбу других. Тем временем пример этой благочестивой матроны, болезненной и вынужденной читать и молиться в постели, сильно помог мне, ибо я находился в ее комнате и слышал ее упражнения. Мы выучили начатки латинской грамматики и канты на латыни и французском языке и также многие речи на французском с чтением и правильным произношением на этом языке. Затем мы перешли на «Этимологии» Лили и его «Синопсис»[311], так же как и немного «Синтаксиса» Линэкера, дополненного номенклатурой Хантера; «Малые Беседы» Эразма и несколько эклог Вергилия и письма Горация, также письма Цицерона к Теренцию. У него была прекрасная и удобная форма освоения стиля авторов, а именно: преподавание с грамматической и этимологической сторон, а также по синтаксису. Что касается меня, то сказать по правде, мои усидчивость и память были достаточны, но способности к рассуждению и восприятию пока оставались настолько смутными и темными, что получавшееся при этом становилось результатом механического заучивания, а не знания. Там мы также воспитывались в хорошем духе и разумном страхе, и наш наставник учил нас натягивать лук для стрельбы, [сгибать] палочки, предназначенные для строительства забора. А также бегать, скакать через веревочку, плавать, бороться и применять все это на практике, каждый состязаясь со своим соперником, как на уроках, так и во время игры. Счастливое и золотое время в действительности, если бы наше невежество и неблагодарность не заставили Господа укоротить его, отчасти вследствие сокращения числа учащихся, что заставило волноваться нашего учителя, отчасти из-за чумы, которую Господь из-за греха и презрения к Его Завету наслал на Монтроуз, находящийся на расстоянии двух миль от Овер Ложи, так что школа оказалась распущенной, а мы все отосланы по домам.

Я пробыл в той школе почти пять лет, и за это время из политических известий я, помню, слышал о бракосочетании Генриха и Марии, короля и королевы шотландцев, об убийстве сеньора Дэвида (Риччио), гибели короля на Керкоф-Филд[312] и пленении королевы в Карбарри и на Лангсайдском поле. Об этом читайте Историю г-на Бьюкенена[313], кн. 17, 18, 19.

Даже тогда, по-видимому, весть об этих событиях тронула меня и отозвалась в моем сердце с некоей радостью или грустью, так как я думал, что они могли способствовать или мешать делу религии: так, я припоминаю пост, соблюдавшийся в 1566 г., когда дурное управление делами церкви привело к лишению священников жалования, это касалось Джеймса Мелвилла, моего дяди, и г-на Джеймса Белфора, его двоюродного брата, обоих священников и находящихся на жаловании, равно как и доброго Патрика Форбса из Корса. Лорд Кирнабер и благочестивые и ревностные джентльмены из графства, частично ради своих детей, а частично ради того известного документа[314] в церкви Шотландии, Джон Эрскин Дон, суперинтендант Мориса и Ангуса, в определенные периоды проживавший в Ложи, часто посещали наш дом и рассказывали об этих вещах. Также я хорошо помню, как мы добрались до края стены посмотреть на костер, разожженный на крутой вершине Монтроуза (в день рождения короля). Эти обстоятельства я отмечаю ради блага места и того общества, в котором Господу было угодно поместить меня учиться в период моего детства и юности.

Когда мы с братом вернулись домой, наш отец проэкзаменовал нас и остался доволен нашими успехами. Тем не менее, при столь нестабильном и тревожном состоянии страны, и при столь скудных и маленьких средствах, которыми он располагал (не получая собственного жалования и помогая многим, нуждавшимся в его братской помощи), и вследствие того, что школа не работала, мы зимой оставались дома и вспоминали время от времени о книгах, когда отец был более свободен, что происходило весьма редко. Однако Господь не позволил, чтобы это время проходило бесцельно, и я помню о двух его преимуществах: о чтении истории Священного Писания, запечатленной в моем уме, и книге Дэвида Линдсея, которую моя старшая сестра Изабелла читала и фрагменты из коей декламировала, а именно касательно Страшного Суда, мук ада и радостей рая, благодаря чему она приводила меня в радостное состояние духа. За это я особенно нежно любил ее, больше, чем других. Однажды она мне показала среди прочего сценарий балета против священников, которые покидают службу из-за отсутствия жалования.

С этими словами она разразилась слезами: «Увы! Что случится в этот лучший день? Господь, убереги моего отца и господина Джеймса Мелвилла и г-на Джеймса Белфора от этого!» Вслед за этим она воскликнула стихами Д. Линдсея:

Своими речами и слезами она заставила меня содрогаться и горько плакать, что оставило глубокую печать страха перед Господом в моем сердце, не похожую ни на что, о чем я когда-либо слышал. Я предавался детским проказам и опасному мелкому воровству, и она, понимая это, нарочно вверяла мне ключ от ее сундука, и, зная, что в маленькой коробочке находится немного серебра, я брал часть его, полагая, что она не заметит этого. Но случайно она подходила ко мне в этот момент с таким предупреждением и в то же время со столь ласковым предостережением и увещеваниями, что я благодарил Господа за то, что воздерживался от этого во все последующие дни, и, где бы я ни был, если мне удавалось купить что-нибудь достойное ее, я посылал этот подарок ей (принимая во внимание нашу привязанность) в течение всей ее жизни. Это преимущество я получил от Бога благодаря ей той зимой в силу роста страха перед Ним и честной жизни.

Беседы на гражданские темы и благоразумие относятся к другой стороне моей жизни. Мой отец той зимой дал нам в руки Палингения[315], которым он восхищался сам и желал, чтобы мы из его чтения дома учили много стихотворений наизусть. Таким образом я выучил хорошо и даже запомнил посредством ежедневной практики с восхода солнца эти предписания для заверения сердец, умерения страстей и мирной беседы, которую он ведет в поэме «Рак» начиная с этих строк до конца книги:

Только одна вещь в конце [поэмы], по тонкому воздействию не являющаяся христианской (которой он нас не научил), самым надлежащим образом должна быть отмечена и оценена с точки зрения благоразумия.

Сам Макиавелли не мог бы так предписать это, как, насколько я знаю, практикуется в Шотландии[316], и все еще эти строки оказываются действенными: Господь, сделай нас кроткими как голуби и мудрыми как змеи. Я благодарю Господа от всего сердца за то, что с моей юности он дозволил мне понимать это, но не использовать, и я благословляю Христа за то, что презираю все мщение как дьявольское и именно исходящее от змея.

По весне отец решил взять моего старшего брата, теперь совсем почти вышедшего из детского возраста, к себе домой для обучения домашнему хозяйству и опыту светской жизни и решил вновь послать меня в школу на год или два с тем, чтобы впоследствии он смог и меня познакомить с домоводством и подготовить для меня небольшую ферму, и так как он никогда не знал способов, чтобы мы выучились, живя на ферме, но по достижении знания (умения) в домохозяйстве доставить нам для этого хоть какой досуг в деревенской жизни. Итак, я был направлен в школу Монтроуз; найдя Божьим провидением мою старую мачеху, Мэрджори Грей, состарившись со своим братом, после его женитьбы открыла школу для мальчиков в Монтроузе, и я был принят ею вновь как сын. Начальник школы, образованный, честный, добрый человек, которого я также могу назвать в знак благодарности, господин Эндрю Милн, был очень искусным и прилежным наставником. В первый год он прошел с нами по второму разу «Начатки»[317], затем мы стали изучать первую часть «Грамматики» Себастьяна, потом «Формиона» Теренция и упражнялись в сочинении; затем мы перешли ко второй части и изучали «Георгики» Вергилия и разные прочие вещи. Я ни разу не получал от него ударов, хотя я дважды допускал непростительные ошибки с огнем и холодным оружием. Держа свечку в руках зимней ночью до шести утра в школе, я сидел в классе и ребячески небрежно играл с устилавшим пол камышом, он взял загорелся, и мы приложили все наши усилия, чтобы затоптать его ногами и выбросить. В другой раз ко мне пристал одноклассник, обрезавший шнурок моей ручки и чернильницу из рога своим перочинным ножиком; тогда я стал направлять свой перочинный нож к его ноге, чтобы попугать его; он испугался и, поднимая то одну, то другую ногу, резко дернул ногой в сторону моего ножа, нанеся себе глубокую рану, которая не заживала в течение трех месяцев. Когда разбирались в происшедшем, наставник увидел меня столь униженным, испуганным, расстроенным, заплаканным, что только запер меня на целый день в школе, не находя в своем сердце повода строже наказать меня. Но мой Господь не позволил мне забыть об этой вине, но дал мне предупреждение и память о том, что было замарано кровью, хотя и нечаянно; спустя некоторое время я попросил ножовщика, недавно приехавшего в город, почистить и заострить мой перочинный ножик и, купив на пенни яблок, разрезая и едя их, по мере того как я клал кусочки себе в рот, я стал запрыгивать на маленького рыжего ослика с ножиком в правой руке, и, упав, нечаянно поранился в живот на дюйм вдоль левого колена до самой кости по справедливости Божьего наказания. Я настолько был поражен, что в дальнейшем избегал ножей всю свою жизнь.

В Монтроузе жил господин Томас Андерсен, священник, человек, не наделенный особыми дарованиями, но ведущий добропорядочную жизнь. Господь подвигнул его заметить меня, и часто он звал меня в свою комнату, когда он видел во мне какую-либо пользу, чтобы наставить и увещевать меня другим образом. Он желал, чтобы я повторял часть Катехизиса Кальвина субботними вечерами, так как слышал, что людям нравится чистота моего голоса и прочувственное чтение, и Господь подвигнул одну благочестивую честную даму из города назвать меня ее маленьким сладким ангелом. У священника не было возможности обучать меня чаще, чем раз в неделю; но чтецом у него был благочестивый человек, отчетливо читавший Священное Писание с религиозным и преданным чувством; тем временем я все более старался прислушиваться к чтению и выучил историю Священного Писания, получая также удовольствие в Псалмах и мелодиях, написанных на них, которые он читал почти наизусть в прозе. Вышеупомянутый лорд Дон поселился в городе и из благотворительности покровительствовал одному слепому, у которого был редкостно чудный голос; через врача нашей школы он стал учить нас читать псалмы и петь их в церкви, слышать его голос было для меня такой отрадой, что я выучил много псалмов и мелодий на них в переложении на шотландский, о которых я только и мог подумать как о благословенных и приносящих радость. Исполнение священнических обязанностей происходило тогда в Монтроузе, и их ассамблеи обычно имели место там же; и когда я понял, что мне будет очень хорошо от этого призвания, то я подумал, что это невозможная вещь, чтобы я когда-либо встал и заговорил, когда все придерживали языки, и продолжал говорить один на протяжении часа. Там также был посланник, часто приезжавший в Эдинбург и привозивший [к нам] в дом книги псалмов и баллады, сочиненные Робертом Семпиллом, от которых я получил удовольствие и выучил кое-что как о стране, так и о поэзии на шотландском диалекте. Он показал мне первые песни Веддеберна[318], из которых я выучил некоторые наизусть, отличавшиеся разнообразием мотивов. Он часто приезжал в нашу школу, и от него я также научился понимать календарь, часто используя его.

И наконец, на тринадцатом году жизни я принял причастие тела и крови Христовой впервые в Монтроузе, с большим почитанием и смыслом, которые я затем часто мог найти в душе моей; и тогда, отойдя от стола, добропорядочный человек, диакон церкви, дал мне наставление относительно легкомыслия, своенравия и недостаточного внимания к проповеди и чтению Евангелия. Это наставление осталось со мной навсегда. Итак, Господь сделал моими учителями всех тех, кто встречался мне, все места и действия, но увы: я никогда не пользовался ими так плодотворно, как позволяли обстоятельства, но увлекался в суетности ума своего юным и нелепым самомнением, что является тяжким упреком для моей совести. Время, которое я провел в Монтроузе, растянулось на два года, в течение которых повсеместно распространялись великие похвалы в адрес правительства, а в конце его горькая и вызывающая сожаление новость о предательском убийстве Джеймса, графа Морея, называемого добрым регентом[319], о котором смотри 19-ю книгу вышеназванной хроники (т. е. «Истории» Бьюкенена).