Первым признаком, свидетельствовавшим о моей природной, так сказать, аномалии, было самое появление мое на свет с длинными черными и курчавыми волосами; в этом, конечно, не было особого чуда, но тем не менее это было явно ненормально; но самым существенным было то, что я явился на свет без признаков жизни.
Второй признак сказался на четвертом году моей жизни и проявлялся в течение почти трех лет. По предписанию отца я оставался в постели до третьего часа дня, а если просыпался раньше, то все время, остававшееся до указанного срока, проводил в блаженном созерцании всегда и неизменно являвшихся мне образов. Образы эти были разнообразны и являлись в виде каких-то воздушных тел, они казались состоящими из каких-то мельчайших воздушных колечек вроде колечек кольчуг, хотя я тогда еще ни разу не видал кольчуги. Они поднимались с правого угла в ногах моей кровати, медленно сходя полукругом к левому углу, и здесь пропадали совершенно. Появлялись замки, дома, животные, всадники верхом на лошадях, растения, деревья, музыкальные инструменты, театры, люди, одетые в разнообразные одежды и разного вида, главным образом трубачи, как будто игравшие на трубах, но не издавая при этом никакого звука; затем видел я воинов, толпы народа, поля и такие предметы, которых я и по сей день никогда не встречал; луга, леса и множество других вещей, которых я уже не могу и припомнить; и хотя одновременно скоплялось множество образов, но так, что они не смешивались, а лишь спешили сменить друг друга. Все они были прозрачны, так что могло казаться, что их вовсе нет, и вместе с тем они были и не настолько плотны, чтобы сквозь них не было ничего видно. Сами кольца, из которых они казались составленными, были темнее, а пространство между ними было прозрачно. Я с большим увлечением предавался этому созерцанию и с таким напряженным вниманием следил за возникавшими чудесными образами, что как-то тетка моя спросила меня, уж не вижу ли я чего-нибудь? Как ни был я еще мал, но сообразил, что, если я признаюсь, она может рассердиться, запротестует против этого великолепия и лишит меня этой радости: ведь мне являлись и всякие цветы, и животные, и всевозможные птицы, хотя и были они лишены окраски, так как состояли из воздуха. Поэтому я, никогда не имевший привычки лгать, ни в юности, ни в старости, долго молчал, прежде чем ей ответить. Тогда она опять спросила меня: «На что же это ты, сынок, так пристально смотришь?» Не помню уж, что я ей ответил, а вернее даже совсем ничего не сказал[234].
Третьей моей особенностью было указанное мною выше свойство, что у меня никак до самого утра не могли согреться ноги ниже колен. Четвертой особенностью было то, что я во сне обливался горячей и обильной испариной. Пятая особенность заключалась в том, что я очень часто стал видеть во сне петуха и боялся, как бы он не заговорил человеческим голосом, что вскоре после случилось: петух стал произносить какие-то угрожающие слова, но я не помню, что именно он говорил во всей этой смене сновидений. Как перья, так и гребешок, и бородка у петуха были красные, а видел я его, думаю, раз сто.
Впоследствии, с наступлением юности, все эти видения прекратились…
Св. Тереса Авильская
(1515–1582)
Тереса из Авилы, или Тереса Иисусова – одна из самых известных женщин-мистиков и одновременно одна из самых авторитетных духовных наставниц Римско-католической Церкви[235]. Она была инициатором реформы ордена кармелитов и основательницей новых монашеских обителей, христианской писательницей, чей духовный опыт общения с Богом через умственную молитву приобрел широкое признание сначала в Испании, а затем и в остальном католическом мире. В 1622 г. Тереса была канонизирована Римской церковью, позднее стала почитаться как небесная покровительница Испании, а в 1970 г. папой Павлом VI она была признана первой женщиной – Учителем Католической церкви.
Большую часть литературного наследия Тересы составляют сочинения духовного содержания, передающие ее личный религиозный опыт. К ним относится и «Книга жизни», написанная между 1562 и 1565 гг. Это сочинение – один из самых замечательных образцов христианской автобиографии, сравнимый по своей глубине, искренности и выразительности с «Исповедью» св. Августина. В первых девяти его главах автор последовательно рассказывает о своих благочестивых родителях, событиях и душевных переживаниях своего детства и юности. За ними следует переходная десятая и целых двенадцать глав (11–22) рассуждений о четырех ступенях молитвы. Эта вторая часть написана особым, наполненным аллегориями языком. Четыре ступени молитвы предстают в ней как четыре различных способа возделывания сада. Первая ступень – молитва раздумий «для тех, кто начинает» (гл. 11–13), вторая – молитва сосредоточения и покоя (гл. 14–15), третья – молитва мечты о даровании сил (гл. 16–17), четвертая – молитва единения с Богом (гл. 18–22). Третья часть (гл. 23–31) описывает путь к достижению мистического союза с Господом. Хотя она в определенном смысле и вытекает из второй, составляющей ее доктринальную основу, очевидно, что Тереса придает ей особое значение. Она говорит, что это фактически новая книга с иным сюжетом: раньше она рассказывала о себе, теперь об открывшемся в ней Боге (26, §1). В четвертой части (гл. 32–36), добавленной к книге через три года после окончания ее первой редакции, говорится об основании монастыря св. Иосифа как земном воплощении мистического опыта Тересы. Это как бы продолжение автобиографической темы, прерванной в 10й главе. Наконец, завершает автор свою книгу описанием новых милостей, полученных ею от Господа, и отзвука, который они нашли в ее душе (гл. 37—40).
При жизни Тересы «Книга жизни» (как и другие сочинения) не была опубликована, более того, она едва не попала на костер вследствие преследований со стороны инквизиции. Борьба вокруг оценки деятельности и учения Тересы продолжалась и после ее смерти, то затихая, то снова оживая, пока, наконец, растущая слава монахини не вынудила инквизицию отступить. К началу 1590-х годов ее сочинения приобрели чрезвычайно широкую известность, и разнеслась весть, что тело Тересы не подвергается тлению. Однако только после завершения процесса канонизации, спустя 40 лет после смерти монахини, «Книга жизни» и ее автор окончательно избавились от тяжких обвинений со стороны церковных ортодоксов.
Язык Тересы в «Книге жизни» прост и сложен одновременно. Он напоминает устную речь не слишком образованного человека, который искренне стремится рассказать простыми словами о сложнейших вещах: едва уловимых движениях души, изнурительной внутренней борьбе, трудном пути к Богу через обретение молитвы, наконец, о мистическом озарении и обретении Господа. Тереса совсем не заботится о своем стиле: пишет быстро, никогда не исправляя написанное – буквально «как Бог на душу положит». Такая не совсем обычная писательская манера создает множество трудностей для читателя: в тексте сочинения немало «темных» мест, повторов, двусмысленностей, противоречий. Но одновременно она неожиданно рождает страницы удивительной по силе и совершенству глубоко проникновенной прозы. Переводчики стремились, насколько это возможно, передать все особенности языка «Книги жизни»[236].
Книга жизни
1. Поскольку мне повелели и дали[237] большую свободу описывать способ молитвы и милости, которые мне явил Господь, я бы хотела, чтоб мне ее дали [и] для очень подробного и ясного рассказа о моих великих грехах и недостойной жизни. Это дало бы мне большое утешение. Но [этого] не было изволено, напротив, меня в этом очень ограничили.
И потому молю во имя любви к Господу, чтобы тот, кто читает этот рассказ о моей жизни, помнил, что она была столь недостойной, что среди всех святых, которые обратились к Богу, я не могу найти никого, кто бы мог меня утешить; потому что я сознаю, что после того, как Господь их призывал, они больше не ранили Его. Я [же] не только становилась хуже, но даже, кажется, научилась противиться дарам, которыми Его Величество меня наградило, подобно тому, который знает, что ему следует служить более усердно, но ему кажется, что он не может заплатить даже малую часть из того, что должен.
2. Да будет благословен вовеки Тот, Кто так долго меня ждал, Кого я всем сердцем молю даровать мне милость, чтобы я с наибольшей ясностью и правдивостью написала этот рассказ, как мне повелели мои духовники; и хотя сам Господь, я знаю, давно этого желал, я на это не решалась; и да будет это во имя Его славы и хвалы и во имя того, чтобы с этих пор они, узнав меня лучше, поддержали меня в моей слабости, для того чтобы я смогла послужить хотя бы чем-то из того, что должна Господу, Которому вечная хвала за все, аминь.
1. Иметь родителей добродетельных и боящихся Бога[238], притом что Господь покровительствовал моему благочестию, мне было бы довольно[239], если б я не была столь испорченной. Был мой отец привержен чтению благочестивых книг[240], и таковые он имел на испанском, для того чтобы их также могли читать его дети. Вместе с заботой, с которой моя мать приучала нас к молитве и внушала нам почтение к нашей Госпоже и некоторым святым, это стало пробуждать меня[241] в возрасте, мне кажется, шести или семи лет.
2. Мне помогало то, что я не видела в моих родителях иной склонности, кроме как к добродетелям. Обладали [же] они многими.
Был мой отец человеком очень милосердным к беднякам и сострадательным к больным, и даже к слугам; настолько, что его никогда не могли убедить иметь рабов[242], ибо к ним он испытывал великую жалость; и когда одна [рабыня] одного из его братьев как-то находилась в доме, лелеял ее, как своих детей; говорил, что то, что она несвободна, вызывает у него нестерпимую жалость. Ему была присуща великая правдивость. Никогда никто не видел, чтобы он бранился или злословил. [Был] очень, в высшей степени, честен.
3. Моя мать также имела много добродетелей, и прожила она свою жизнь в великих болезнях. Была величайшего целомудрия: будучи очень красивой, она никогда не давала ни малейшего повода полагать, что придает этому значение; ибо когда она умерла в возрасте тридцати трех лет, ее одежды были уже как у старого человека. Очень [была] кроткой и большого ума. Велики были испытания, которыми сопровождалась ее жизнь. Умерла она очень по-христиански[243].
4. Нас было трое сестер и девять братьев. Все, по милости Божьей, походили на своих родителей в добродетели, кроме меня, хотя я была более других любима моим отцом. И, до того как я начала ранить Бога, мне кажется, для этого имелись некоторые основания; ибо я сожалею, когда вспоминаю о тех благих наклонностях, которые мне даровал Господь, и о том, как дурно я сумела ими распорядиться.
5. Так вот, мои братья и сестры никоим образом не препятствовали моему служению Богу. У меня был один [брат] почти моего возраста (мы собирались вместе, чтобы читать жития святых), каковой был тем, кого я любила больше других[244], хотя ко всем чувствовала большую любовь, а они – ко мне. Когда я узнала о страданиях, которые за Бога терпели святые женщины, мне показалось, что они покупали путь к обладанию Богом весьма дешево, и я очень хотела умереть так же, не из любви, которую я к Нему сознательно испытывала, а чтобы поскорее овладеть великими благами, которые, как я читала, есть на небесах, и я вместе с этим моим братом обсуждала, каким способом этого достичь. Мы договорились идти в страну мавров, прося из любви к Богу[245], чтобы там они нас обезглавили. И мне кажется, что Господь в таком нежном возрасте дал нам достаточно духа, если б только мы видели какую-нибудь возможность [это совершить], но то, что мы имеем родителей, нам казалось главным препятствием. В том, что мы читали, нас сильно поразило высказывание, что страдание и слава навсегда. Нам случалось часто говорить об этом, и нам нравилось много раз повторять: навсегда! навсегда! навсегда! Через многократное произнесение этого Господу было угодно, чтобы во мне в этом детском возрасте был запечатлен путь истинный.