Итальянский медик и математик, философ, инженер и писатель, автор знаменитого энциклопедического труда «о тонких материях», нескольких десятков тысяч изобретений и решенных научных, инженерных, медицинских проблем. Считая себя в основном медиком, Кардано оставил тем не менее обширное научное наследие в математике и других науках и искусствах.

Свою автобиографию Кардано писал в возрасте 75 лет, уже после смерти сына в 1560 г. и после тюремного заключения в 1570 г. Работая над собственным жизнеописанием, он решал вопрос: неудачник ли он или, напротив, его жизнь «удалась»? Джироламо глубоко убежден в детерминированности своей жизни, он верил в предопределенность судьбы. Эта вера побуждала его разобраться в своей биографии и объяснить течение своей жизни. Склонность к медицине еще больше усиливала потребность в самопознании и самоанализе. Кардано был склонен размышлять о превратностях своей судьбы, опираясь на мельшайшие факты своей жизни, каждый из которых получал свое место в общей картине и свое объяснение. Параллельно с произведением «О моей жизни» (“De vita propria”) Кардано работал над сочинением «О собственных книгах» (“De libris propriis”). В одном он осмыслял собственную жизнь, в другом – собственное творчество[218].

О моей жизни

Имея в виду, что из всего того, что может быть достигнуто человеческим умом, нет ничего отраднее и достойнее познания истины и что ни одно из созданий смертных людей не может быть завершено, не подвергнувшись хотя бы в малой степени клевете, – мы, по примеру мудрейшего и, без сомнения, совершеннейшего мужа Антонина Философа[219] решили написать книгу о собственной жизни. Мы заверяем, что ничего не внесли в нее ради хвастовства или из желания что-нибудь приукрасить, но составили ее, изложив в ней, насколько было возможно, как те события, свидетелями коих были наши ученики – главным образом, Эрколе Висконти, Паоло Эйфомиа и Родольфо Сельватико, так и записанные нами исторические события…

Сделать это, не заслуживая никакого порицания, допустимо не только Иудею[220], но и всякому человеку; что же касается меня, то хотя события моей жизни не представляют собою чего-нибудь исключительно важного, однако многие из них поистине достойны удивления.

Сочинение наше, без всяких прикрас, не предназначенное никому служить поучением и заключая в себе рассказ об истинных происшествиях, является описанием подлинной жизни и изложено без всякого беспорядка… Мы следуем примеру древних, а не затеваем чего-либо нового или нами самими измышленного. <… >

Итак, я родился – а вернее, был извлечен из чрева матери – с курчавыми черными волосами и без признаков жизни; меня привели в чувство лишь ванной из теплого вина, что для другого могло бы оказаться гибельным; но тем не менее я выжил. Мать моя мучилась родовыми схватками целых три дня подряд.

… У меня обнаружились неправильности только в половых органах: случилось так, что я в возрасте от двадцати одного до тридцати одного года оказался неспособен к совокуплению с женщинами и часто горько оплакивал свою участь, завидуя судьбе других людей. И хотя, как я сказал, во всем моем гороскопе господствовала Венера и в асценданте[221] был Юпитер, тем не менее я был обездолен судьбой: я оказался несколько косноязычен; кроме того, у меня обнаружилось предрасположение (как говорит Птолемей[222]), среднее между холодным и гарпократическим[223], то есть способность к стремительному и необузданному угадыванию будущего; эта моя особенность (которую называют более лестным словом «предвидение») обнаруживалась во мне с немалой силой, так же как и способность к другим видам гадания. А благодаря тому что Венера и Меркурий находились под лучами Солнца, сообщая ему всю полноту своей силы, из меня мог бы выйти весьма незаурядный человек, даже при такой (как указывает Птолемей) несчастной и неблагоприятной генитуре[224], если бы только Солнце не оказалось в совершенном упадке, заходя в шестом месте и низвергаясь со своей высоты.

В результате всего этого мне остались присущи некоторая хитрость и отсутствие свободы духа, а вместе с тем склонность к опрометчивым и необдуманным решениям. Одним словом, из меня вышел человек, лишенный телесных сил; у меня было мало друзей, незначительное наследство и множество врагов, многих из которых я даже не знаю ни по имени, ни в лицо; мне недоставало житейской мудрости, память у меня была слаба, и только предусмотрительности было у меня несколько больше. Поэтому мне непонятно, почему мои свойства, которые должны считаться значительно ниже свойств моей семьи и предков, врагами моими признавались выдающимися и даже вызывали их зависть. <… >

Помимо вспыльчивости, оба мои родителя имели еще ту общую черту, что они были мало постоянны в своей любви к сыну, хотя оба были снисходительны ко мне до такой степени, что мой отец позволял мне, или даже прямо приказывал, не вставать с постели раньше второго часа дня[225], что содействовало в значительной мере сохранению моей жизни и укреплению моего здоровья. Позволю себе еще добавить, что отец казался более добрым ко мне и более нежно любил меня, чем мать. <… > … Нет ничего такого, что не было бы единственным в своем роде.

Итак, я родился в Павии, и мне еще не минуло и одного месяца, когда я потерял свою кормилицу, умершую (как я слышал) от чумы в первый же день болезни. Ко мне вернулась мать, а у меня на лице вскочило пять нарывов, расположенных в виде креста, причем один приходился на кончике носа. На тех же местах, где были нарывы, три года спустя появилось такое же число прыщей, называемых оспинами. Еще не истек второй месяц моей жизни, как меня, голого, после ванны из теплого уксуса, Исидоро деи-Рести, павийский патриций[226], передал кормилице, которая увезла меня с собою в Мойраго (местечко, расположенное в семи милях от Милана на большой дороге, ведущей из нашего города прямо на селение Бинаско и оттуда в Павию). Так как я там стал сверх меры худеть, причем, однако, живот мой вздулся и стал твердым, и так как было признано, что причиной этого является беременность кормилицы, – я был передан другой, более подходящей; я был отнят от ее груди на третьем году. На четвертом году я был перевезен в Милан, где пользовался более внимательным уходом на руках то матери моей, то моей тетки Маргариты – ее сестры, женщины, которая, я уверен, была совершенно лишена желчи[227]. Это, однако, не мешало тому, что меня иной раз либо отец, либо мать секли безо всякой причины, после чего я всегда заболевал с опасностью для жизни. Наконец я достиг семилетнего возраста, и мои родители (которые тогда еще не жили вместе)[228] решили впредь меня не сечь, даже если бы я того и заслуживал. Однако даже после этого злая участь не миновала меня, и хотя характер моих злоключений изменился, но они не прекратились. Отец мой, наняв дом, поместил меня в нем вместе с моей матерью и теткой; теперь он начал настаивать на том, чтобы я повсюду сопровождал его, несмотря на слабость моего телосложения, на мое малолетство и на неблагоприятное действие, какое мог оказать на меня такой переход от полнейшего покоя к усиленному и почти беспрерывному движению; тогда мне едва минуло семь лет; понятно, что я заболел жестоким поносом с лихорадкой; болезнь эта в нашем городе была в то время эпидемической, хотя и не заразительной; а я еще украдкой объелся большим количеством незрелого винограда… Я выздоровел как раз в то время, когда французы, победив на берегах реки Адды венецианские войска[229], устроили по случаю своей победы празднества, на которые мне позволено было смотреть из окна нашего дома. Одновременно прекратилась и обязанность моя всюду сопровождать моего родителя, и связанное с этим постоянное напряжение сил. Но так как гнев Юноны еще не был удовлетворен[230], то, не оправившись как следует от перенесенной болезни, я свалился с лестницы (мы жили тогда на улице Майнов), причем ударился головой о молоток, вследствие чего верхняя левая часть лба была сильно ушиблена и рассечена, с повреждением черепа; шрам от этого ранения остался и до настоящего времени. Едва только я оправился после этого несчастного случая, как на меня, когда я сидел на пороге нашего дома, упал сорвавшийся с высокой крыши соседнего дома камень, размером с крупный грецкий орех, но не тяжелый, вроде как пробка; он сорвал мне кожу на темени слева, там, где волосы росли более густо, чем в других местах. Считая, что дом, где мы жили, приносит одни несчастья, мой отец, когда мне пошел десятый год, обменял его на другой, насупротив, на той же улице; здесь я прожил целых три года.

Но и с переменой дома участь моя не изменилась; вследствие странного упорства – чтобы не сказать жестокости – моего отца, он снова стал таскать меня всюду за собой как слугу; однако, если принять во внимание то, что случилось со мной впоследствии, это произошло скорее по божественному соизволению, чем по вине отца, тем более что моя мать и тетка были с ним вполне согласны[231]. Впрочем, он стал обращаться со мной снисходительнее, когда взял к себе одного за другим двух своих племянников; благодаря тому что они ему прислуживали, мое положение стало гораздо легче, так как мне или совсем не приходилось ему сопутствовать, или же я сопровождал его вместе с одним из них. <… >

Из болезней, перенесенных мною по несчастной случайности, первою следует назвать чуму, которую я захватил, когда мне было всего два месяца. Во второй раз я заболевал ею, не помню точно – на восемнадцатом году или же после того как мне исполнилось восемнадцать лет; знаю только, что случилось это со мной в августе месяце и что я три дня оставался почти без всякой пищи, бродя по предместьям и садам, а вечером возвращался домой; дома я лгал, уверяя, что я обедал у друга моего отца Агостино Лавициарио. В течение этих трех дней, я не сумею сказать, какое количество воды я выпил[232]. <… >

Припадки у меня были разнообразные. Укажу прежде всего на то, что с семи до двенадцати лет я с криком просыпался ночью, произнося непонятные слова, и если бы мать или тетка, между которыми я спал, не держали меня, я часто сваливался бы на пол. После этих припадков меня сильно било в сердце; но оно вскоре успокаивалось, когда я прижимал его рукой; это является признаком расширения сердца. В тот же период моей жизни и вплоть до восемнадцатилетнего возраста со мной происходило следующее: как только я пытался идти против ветра, в особенности холодного, у меня захватывало дыхание; если же я из предосторожности задерживал дыхание, то это проходило. В это же время, с того часа, как я укладывался в постель, и до конца шестого часа мне никогда не удавалось согреть ног ниже колен; вот почему моя мать, особенно в разговорах с другими женщинами, считала невероятным, чтобы я прожил долго. Кроме того, в некоторые ночи, после того как я согревался, у меня появлялась по всему телу такая горячая и обильная испарина, что те, кто об этом слышали, отказывались этому верить.

<… > С самого раннего возраста я утвердился в решении заботиться об устроении своей жизни. Занятия же медициной скорее и ближе вели к намеченной мною цели, чем профессия юриста; кроме того, медицина одинаково пригодна для всего земного шара и для всех веков; она опирается на доказательства более ясные и менее зависящие от мнения отдельных людей, сообразные с разумом, то есть с вековечным законом природы; вот почему я и посвятил себя ей, а не юриспруденции. <… >

Мне небезызвестно, что природа создала меня вспыльчивым, непосредственным и любострастным; из этих свойств, как из источника, проистекли, между прочим, гордость, упорство в спорах, суровость, неосторожность, склонность к гневу и чрезмерная мстительность; последняя побуждала к таким поступкам, которые многие (правда, только на словах) предают проклятью, но

Жизни приятней самой представляется радость отмщенья.

<… > В раннем детстве, когда мне было около девяти лет, мой отец обучал меня дома началам арифметики и некоторым тайным знаниям, неизвестно откуда почерпнутым им. Вскоре после того он начал учить меня и арабской астрологии и, вместе с тем, пытался искусственным образом развить мою память, но я оказался совершенно неспособен к этому упражнению. По наступлении двенадцатилетнего возраста он же заставил меня изучать первые шесть книг Евклида, но при этом не трудился объяснять мне то, что я мог понять сам. Вот те знания, которые я приобрел без помощи школьного обучения и без знания латинского языка[233]. <… >