Слева – деревянная лестница, ведущая на второй этаж. Мощные белые межкомнатные двери и белые косяки – в цвет стен и потолка. За одной из этих белых дверей, в гостиной, нас ждал единственный сын генерал-фельдмаршала Третьего рейха Эрвина Роммеля – Манфред.

Похож ли он на своего отца? Нет. Скорее он походит на огромного породистого пса, шумно дышащего и измотанного жарой. Несмотря на недуг, сгорбивший его некогда прямую спину, Манфред высок. У него огромная голова и тело под стать. И блестящие влагой карие глаза, скрывающиеся за линзами очков в тончайшей оправе. У Роммеля очень высокий лоб, над которым редеют распушенные щеткой пепельные волосы с густой проседью, – должно быть, Лизелотте поколдовала над мужем перед нашим приходом. Я также отметила про себя, что у сына гитлеровского любимца безупречно прямой нос, крупные уши, пожалуй, чуть великоватые ему, и безвольно отвисшие уголки губ – болезнь поселила на его лице гримасу Пьеро. Но стоило ему напрячь мышцы лица в попытке передать какую-либо эмоцию, как он становился по-детски милым и трогательным.

Тяжело дыша, он протянул мне огромную руку с мягкой ладонью. Я пожала ее и тут же обняла его, большого, мягкого и такого беспомощного. Тогда-то я и заметила, что он дрожит от неустойчивости. Вторая рука, которой он опирался на палку, держала вес его тяжелого и непослушного тела. Определенно Манфред не выглядел здоровым человеком, готовым болтать часы напролет, вряд ли он способен был выдержать дольше получаса съемки. Я взглянула на Лизелотте, которая, прочитав сомнение на моем лице, пожала плечами, улыбнулась и предложила нам чай и печенье. Я поблагодарила ее, но отказалась, прагматично посчитав, что лучше начать съемку, ибо чем дальше, тем труднее может быть Манфреду.

– Ну хорошо, – согласилась фрау Роммель, – но чай и печенье я принесу в паузе. Паузы будут необходимы, – добавила она спокойно и дружелюбно.

Раздалось тяжелое долгое кряхтение: приложив титанические усилия, Манфред опустился в огромное кресло, стоящее в самом центре гостиной, и теперь неверной рукой пристраивал свою палку к подлокотнику. Палка с шумом упала, и пока Роммель, рыча от бессилия, начал раскачиваться в кресле, чтобы встать с разгона, я быстро присела, подняла ее и приладила к подлокотнику. Он печально улыбнулся в своей беспомощности – и уголки губ чуть приподнялись. Я взглянула ему в глаза и поняла, что соображает он прекрасно: взгляд был ясный и острый.

Манфред, утопающий в кресле, казался огромной деформированной горой глины. Сочувствие на пару с совестью разъедало меня изнутри, ибо я понимала, каким мукам придется подвергнуть этого человека, не пожелавшего отменить съемку в силу своего уже постоянно плохого самочувствия, но в глубине души я понимала, что не соглашусь по собственной воле остановить съемку…

Пока Сергей втолковывал оператору, какую точку съемки выбрать и на каких крупностях работать, я осматривала первый этаж дома, большую часть которого и занимала эта комната. На стенах висели карты, нарисованные от руки простым карандашом. Кое-где я заметила линии, прочерченные красным, – предполагаемая Роммелем линия наступления.

– Это… его…

– Что? – не поняла я, оглянувшись на Манфреда: я-то думала, он задремал.

– Его… карты…

– Вторая мировая? – уточнила я.

– Не… нет. Первая… я… расскажу…

«Ой, сдается мне, не расскажет. Он вообще не в состоянии рассказывать», – печальной мыслью пронеслось в голове, пока Роммель пытался шумно отдышаться после своих кратких реплик. Мне самой уже стало мучительно тяжело дышать – трудно, когда находящийся рядом человек не может сделать большой глоток воздуха в свое удовольствие и, словно выброшенная на берег рыба, судорожно открывает рот, бесшумно страдая без воды…

Гостиная дома Роммелей была перенасыщена предметами: картинки в разных рамочках, тарелочки, карты на стенах, полки с хаотичными небоскребами дисков, музыкальный центр, две большие китайские вазы, карандашницы, резные чашки из дерева, фарфоровое блюдо, календарь, брелоки… На полу – стопки толстых потрепанных книг с отогнутыми мягкими обложками, справочники – исторические и юридические.

На другой стене, напротив входной двери, – длиннющее окно. Спиной к окну – большой черный кожаный диван и кресло. Рядом с диваном – изящный резной деревянный столик ХIХ века, который на фоне остальной современной мебели казался тонконогим недоразумением. В дальнем углу комнаты – огромный дубовый стол, усыпанный ворохом бумаг и газетными подшивками.

Рядом – дверь в другую комнату, маленькую столовую. В проем были видны массивный деревянный стол, стулья и инвалидное кресло Манфреда.

По левую сторону от входной двери – огромный стеклянный шкаф во всю стену: я сразу отметила корешки биографий Эрвина Роммеля, под которые были отведены отдельные полки. Там же за загустевшим от прикосновений стеклом книжных полок в хаотичной последовательности были расставлены самые разные фотографии, на которых я узнавала Манфреда в период его мэрства с неизменной спутницей жизни Лизелотте – в разных строгих нарядах и шляпках. Были цветные фотографии двух малышей во всех вариантах – как я догадалась, детей Катрин, внуков четы Роммель. Были, разумеется, и фотографии генерал-фельдмаршала Эрвина Роммеля в изрядном количестве. Было видно, что отец Манфреда присутствует в этом доме и занимает значительное место. К удивлению своему, среди этих хаотично расставленных фотографий я заметила ту, что была подписана снизу «Роммель и Монтгомери». Это были, разумеется, не отцы, а дети. То есть Манфред, которому на фотографии было чуть за пятьдесят, и сын британского фельдмаршала Бернарда Лоу Монтгомери, разгромившего Эрвина Роммеля в Африке, в сражении под Эль-Аламейном в 1942 году.

– Это Манфред и сын Монти, – шепнула мне проходящая мимо Лизелотте, с чайником для заварки в руках. – У них прекрасные отношения, несмотря на то что отцы были врагами и бились друг против друга. Два великих военачальника…

Ну не знаю. Сам Эрвин Роммель относился к британскому фельдмаршалу с некоторым презрением, считая, что Монтгомери не столь даровит, и обладай он, Роммель, такими же ресурсами, что и Монти, исход боев в Северной Африке мог быть иным. Но, надо признать, поражение в сражении под Эль-Аламейном, из которого Монтгомери вышел Монти Аламейнским, сильно подорвало здоровье генерал-фельдмаршала Роммеля.

Из беседы тюремного психиатра Леона Голденсона в Нюрнберге с Альбертом Кессельрингом, генерал-фельдмаршалом военно-воздушных сил, а позднее главнокомандующим вооруженными силами Германии и Италии: «“Впадал ли Роммель когда-нибудь в такую депрессию, что его приходилось госпитализировать?” – “Да. У Роммеля случился нервный срыв в Африке, и его госпитализировали. Он был сильно подавлен. В Эль-Аламейне он был уже не тем Роммелем, что раньше. С того момента он уже не мог выносить всё это”»¹²⁸.