Я спросила у Катрин, верит ли она в официальную версию смерти двоюродного деда? К примеру, Гудрун Гиммлер, как рассказала Андреа, считает, что фото трупа Гиммлера, сделанное британцами, – ретушь его прижизненной фотографии. Что Гиммлера они не поймали. Есть и другие версии: что британцы сами прикончили Гиммлера. И какой из этих версий можно верить?

– Кто знает? – Катрин поджала губы. – Никто не знает. Много было спекуляций и публикаций особенно за последние годы, что, мол, его убили британские войска, или что, может быть, он выжил. Меня это не волнует совсем. Надеюсь, он просто мертв, – это единственное, что важно. Жаль, что он не понес ответственности за то, что сделал, что не попал на Нюрнбергский процесс. Но в Нюрнберг были вызваны его жена Марга и дочь Гудрун. Для Гудрун, которая там и узнала о смерти любимого отца (я так слышала), это был жуткий стресс…

– Можно вопрос на воображение? – поинтересовалась я. Катрин рассмеялась, дав понять, что можно, но и снова напряглась, слегка поджав губы. Я спросила. Моя визави сказала:

– Трудный вопрос. Что бы я сказала ему, если бы увидела? Я конечно хотела бы сказать ему: «Я не понимаю, почему ты сотворил такие жуткие преступления, как мог ты забыть обо всём, чему учили тебя родители в детстве! Ты же когда-то верил в Бога, ты должен был помнить о том, что всегда, в любой ситуации, надо оставаться человеком – как можно убивать людей и объяснять самому себе, что это нормально?!» С другой стороны, услышал бы он меня? У него были забиты мозги идеологией еще с юности, в нее он уверовал с ранних лет, и она, идеология эта, стала неотъемлемой частью его личности. Думаю, что он не слышал никаких других мнений, контраргументов на протяжении долгих лет. Даже книги, которые он читал в 18–20 лет, все эти книги – всё в том же самом направлении. Он выбирал не те книги, которые позволяли взглянуть на проблему шире, давая разные точки зрения, а фокусировался строго на узких взглядах и мнениях. И эти книги лишь укрепляли в нем мировоззрение, подтверждая его. Это то, что Гитлер дал нации, – идеи и книги вот такие.

Мне стало любопытно, а есть ли в семье что-то от Генриха Гиммлера? Очень многие дети, внуки, родственники высокопоставленных нацистов, как правило, имеют какую-то фамильную реликвию, а то и несколько, в память о предке, как бы к нему ни относились.

– Вещи? – Она задумалась. – Ну у меня-то точно нет. А бабушка бежала с детьми в конце войны… У них при себе было лишь то, что они смогли унести. Всё, что оставалось в доме, они бросили – и это растащили соседи или кто другой. У Гудрун, наверное, что-нибудь есть, хотя считается, что изъято было всё. О! Вспомнила! Точно же! Я слышала от моей тети, старшей дочери моего деда, несколько лет назад, что у нее осталась одна фарфоровая фигурка, произведенная на мануфактуре специально для СС. И эта фигурка была «подарком от дяди Хайни», как она его называла, специально для нее, и фигурку эту она прихватила с собой, когда семья бежала. И мама, моя бабушка Паула, ей строго наказала: «Это подарок от дяди Хайни, береги его, не потеряй и не разбей!» А потом, пару лет назад, тетя позвонила мне и сказала, что она была в концлагере в Дахау и увидела там коллекцию фарфоровых фигурок, очень похожих на ее фигурку. И она была шокирована, когда узнала, что фигурки производили заключенные концлагерей. И тогда она стала спрашивать меня, что ей следует сделать с этой фигуркой? В конце концов она поехала в бывший концлагерь и отдала ее в музей. И вздохнула – как она сказала – спокойнее. Потому что место фигурки – в мемориале. И я с тетей в этом полностью согласна.

– Кстати о концлагерях. Ты во всех отношениях примерная девочка. Периодически ездишь туда, публично каешься за двоюродного деда. Скажи, а приходилось ли тебе сталкиваться там с навязчивым вниманием со стороны окружающих?

– Никогда такого не было, чтобы я приехала в концлагерь, а люди, как в зоопарке, наблюдали за тем, как я реагирую на всё. Нет. Когда я была юной, я ездила по разным концлагерям с родителями и семьей – из-за их просветительских методов. А когда в 2005 году я написала свою книгу, меня стали приглашать в некоторые мемориалы на территории концлагерей выступить с лекциями по истории Третьего рейха и Гиммлера. Я не отказывала. Это моя профессия. Я должна это делать. Но мне всегда было непросто смотреть по сторонам. Я отчаянно пыталась сконцентрироваться на работе, на своей лекции, ради которой я туда и приехала, а не на мыслях о том, что по вине моего двоюродного деда творилось в этих местах. Как же это было трудно – не выразить словами! Для меня это было невыносимо…

Я уточнила у Катрин, что значит «ездила по концлагерям с семьей» в юном возрасте? И что за «просветительские методы»? Неужели она согласна с такими жесткими способами родителей разъяснять собственным детям, что такое нацизм и каковы были его последствия? Невольно вспомнилась история Рихарда фон Шираха: когда его сын побывал в концлагере Освенцим со школьной экскурсией, то, вернувшись, принял решение сменить фамилию.

– Мои родители, таская меня по мемориальным комплексам, вряд ли думали о том, каково мне. А ведь в таких вещах – я говорю это как мать – нужно быть осторожнее. Трудно вообще предсказать, как отреагирует ребенок, как он потом сможет жить с этим? Мои родители переусердствовали – им было крайне важно рассказывать и показывать нам, детям, как можно больше. Но уж слишком рано начали. Впрочем, если задуматься, то это типичная модель поведения того поколения: иди и смотри. Я знаю от многих своих ровесников, как им точно в такой же нотационной жесткой форме разъясняли, что и как было в Третьем рейхе, тоже возили по концлагерям. Я готова пойти в любой концлагерь с моим тринадцатилетним сыном, но только если он сам выразит желание. Но никогда я не стану торопить его или тащить силком. Это не во благо. После первого шока у некоторых детей включается механизм защиты, и, уже став взрослыми, они говорят: «Нас этим перекормили, мы вообще ничего знать больше не хотим. Не будем больше ни читать об этом, ни смотреть кино, ни думать».

– Точно так, как твои брат и сестра…

– Да. Но я счастлива уже тем, что я могу хотя бы говорить со своим отцом. И с тетей. Той самой, которая отвезла фарфоровую фигурку в концлагерь.

– Можно ли предположить, что твой отец когда-нибудь освободится от этого груза окончательно?

– Нет, никогда. Уверена, что это невозможно. Это его крест. Он страдает. Да, мой папа – сын нациста и племянник крупнейшего нациста, и его это мучает долгие годы – такие, как он, они тоже жертвы режима, но, конечно, нельзя сравнивать их страдания со страданиями жертв. У меня вот много друзей в Израиле. Когда я путешествовала по миру, читая лекции, люди поначалу относились ко мне с подозрением, потому что я из семьи Гиммлер. Возможно, они считали, что я буду пытаться оправдывать своего родственника. Но в итоге я со многими из них подружилась – это стало возможно потому, что я была с ними честна, не пыталась ничего скрыть или приукрасить. Просто раскрыла карты и сказала: «Всё так, как есть, и я пытаюсь жить с этим так, как могу». И благодаря моей откровенности с людьми получалось перекидывать такие мостики, от меня к ним. И все эти лекции и знакомства позволили мне примириться с фамилией Гиммлер. Я осознала, что не должна стыдиться себя, ведь я не могу быть ответственной за то, что изменить не в силах.