побежала по лицу ее влага юности
и разлилась, и растеклась,
и пробились
в ней ручьи красоты.
И не поверил я,
и растерялся я.
Кишлак своим видом угнетал. Домишки, вылепленные из серой грязи, мало походили на жилища человеческих разумных существ. Их невольно приходилось сравнивать с грудами комковатой земли, выброшенной из недр гигантскими кротами и кое-как покрытыми сучковатыми ветвями и неряшливыми связками камыша. Детишки настороженно выглядывали из нор-дверей. За ними грозной стражей выстроились женщины в малиновых, потемневших, изношенных донельзя, но чисто вымытых одеждах, все босиком, с черными, потрескавшимися ногами. На щиколотках тем не менее у многих поблескивали тяжелые серебряные браслеты.
На изможденных лицах читалось недоверие и настороженность. Тяжел их дехканский труд в малярийных болотах и на рисовых полях. В тридцать лет они выглядят старухами, изнуренными болотной лихорадкой. Лица почерневших египетских мумий вдруг освещали чудесные молодые глаза и удивительно белые зубы.
Всего десяток верст от города, а какая беспросветная глушь!
Приезд скрипучей арбы в кишлаке событие. Да и арба необыкновенная. Спицы гигантских, в два этажа колес разрисованы синими, зелеными орнаментами. Крытый верх обит клеенкой, арка тоже пестра от веселенького рисунка. На таких арбах баи возят свои гаремы.
И ожидание кишлачных зрителей оказалось не напрасным. С арбы по спицам колес быстро спустилась, нечаянно показывая ножки в туфлях на французских каблуках, женщина, укутанная в паранджу, с лицом, плотно закрытым чачваном. Еще большее удивление вызвала Ольга Алексеевна, потому что она не сочла уместным маскарад и не захотела закутываться на мусульманский манер. Она надела сравнительно простой, но элегантный дорожный костюм.
Дамам помогали выбираться из арбы мальчишки. Это доставило кишлачникам огромное удовольствие. Баба-Калан потряс воображение всех своим ростом и цветущим здоровьем, Миша — своей подтянутой гимназической формой, а появление Наргис встретили вздохами и улыбками — уж больно хороша она была со своими черными ниже пояса косами, белыми, шелковыми бантами и огромными карими глазами…
Но уже к арбе спешил кишлачный аксакал в белой чалме и темно-синем халате. Прижимая к сердцу руки, он нараспев приветствовал гостей. Ни Ольга Алексеевна, ни все остальные ничуть не удивились, признав в аксакале Пардабая.
Они ехали именно к нему в кишлак, где он проживал последнее время под самым носом полиции и жандармов Самарканда. Ни сам Пардабай, ни мелькавшие меж глиняных мазанок джигиты не имели в руках оружия. Но несмотря на гостеприимные улыбки, держались они весьма строго и серьезно.
В тот день в кишлаке народ созвали на большой той, и Юлдуз — она прятала свое прекрасное лицо под чачваном — вступала после многих лет отсутствия и жизни в Европе в родную кишлачную обстановку под звуки нагары и сурная. Мальчик Рустам выглядывал из-под паранджи не то что бы испуганно, но во всяком случае ошеломленно. Одет он был маленьким пажом — в бархатной курточке, в коротких штанишках с беретом на голове, из-под которого выбивались светлые кудри.
— Отец, вот ваш внук!
Пардабай присел на корточки и зачмокал губами:
— О, Рустамхон, приди ко мне!
В шуме и говоре никто не расслышал, что ответил Рустам. В свои пять лет он отличался и смелостью и любознательностью, и дед-разбойник сразу же заинтересовал его своим темным от загара лицом, бородой, чалмой, халатом. Поэтому он охотно протянул ему руки и принялся играть тут же вытянутой из-за его бельбага камчой.
Весь народ стягивался к мечети. Под огромными котлами жарко горели урюковые дрова, так что даже дым дышал ароматом. Зарезали баранов. Парни бежали с подносами, загроможденными сладостями. Люди побогаче важничали в праздничных халатах.