Так учили меня мои учителя в медресе, в Стамбуле, куда поместил нас для учебы и воспитания в юном возрасте достоуважаемый наш отец муфтий Тешикташский и Тилляуский. Да снизойдет на него здоровье и благополучие!

Волей эмира нас за способность к письменности назначили в нежном возрасте младшим писцом в канцелярию — да преклоним мы голову перед могуществом самого газия и хаджи господина визиря Сахиба Джеляла и… — о веление судьбы! — визирь распорядился в тот день сопровождать его в эмирский диван в Арк по случаю торжественного приема некоего известного в мирах Ивана-хакима-уруса, врачебное искусство которого прославлено и, да благословит его аллах! — способствовало исцелению глаз нашего отца еще в молодые его годы. А потому и отец наш приказал допустить нас перед светлые очи халифа и эмира мусульман. «Полюбуйся, как награждает великодушный правитель за заслуги даже тех, кто не сподобился истинной веры!»

Мы не заполняли бы записями листы бумаги и не тратили чернила, если б не необыкновенное и полное возмутимости обстоятельство. Видно, небо упало на землю, а земля вздыбилась до седьмого неба, ибо тот самый недостойный внимания повелителя Иван-хаким отверг милость и награду, наговорив дерзостных слов. И когда? Когда придворный имам провозгласил полным голосом славословие «вард» и эмир уже встал со своего золотого трона и повелел мехмондору передать драгоценную награду тому самонадеянному и полному неблагодарности доктору, осмелившемуся сказать: «Награду я не принимаю. Пусть лучше стоимость ее, то есть награды, истратят на хлеб для голодных детей такого-то там города по названию Каратаг, разрушенного гневом божьим в пыль и песок во время землетрясения».

Тогда казикалан возвестил, что высокое собрание повелело всем разойтись на «салат уз-зухр» — полуденную святую молитву. «У нас не так, как у неверующих гяуров, — сказал казикалан. — Есть у нас пять обязательных молитв на дню. И все обязаны совершать молитвы в установленный момент, повернувшись спиною к светским делам, преклонять колени, сгибая поясницу, призывать всевышнего в свидетели нашего покаяния в грехах».

Так оказался посрамлен гяур доктор молитвой божьей и так возвышено имя великодушного эмира.

А отец наш муфтий мудро решил: «Эмир слишком высоко. Не повредит же верблюду укус муравья».

«Аиб» — грех! Да простит мне всевышний мой грех — занятия летописанием. Нам еще в медресе в городе Стамбуле приходилось скрывать занятие поэзией, а тем более такие занятия, как разъяснил строго наш отец, воспрещены под тяжестью наказания в зиндане и ударами палок студентам муллабачам в Благородной Бухаре, где мне надлежит отныне работать и учиться, поскольку наш отец муфтий прибыл сюда с высокой «миссией» (так, кажется, называется, такое дело у ференгов) от правительства султана халифа ко двору эмира Бухары. Мой названный брат Мирза также удостоился учения в бухарском медресе Мир Араб и проживания в одной со мной худжре. Он, брат мой, просил тоже, чтобы его облагодетельствовали должностью при канцелярии визиря Сахиба Джеляла, но отец наш муфтий сказал! «Не надо».

Клянусь, все неживое и живое, небегающее и бегающее — свидетельство существования аллаха. И мне предстоит сидеть на ковре и писать, и читать, а названному брату моему бежать и выполнять то, что ему прикажу я. О, справедливость!»

Судя по другим страницам книги, переплетенной в телячью кожу, Али оказался добросовестным секретарем — мирзой. Не один год он состоял секретарем при особе визиря Сахиба Джеляла, следовал за ним в его путешествиях и тщательно заносил в свою книгу все важное и интересное. Записи эти помогут разобраться во многих событиях и, особенно, приоткрыть завесу, скрывающую от нас немаловажные обстоятельства жизни Сахиба Джеляла.

Поэтому есть смысл пользоваться записями из этой книги. Когда же нет возможности делать это, полагаться на воспоминания.

Одно характерно: мирза Али часто подробно записывает факты и события, он рассказывает об удивительных делах визиря Сахиба Джеляла, эмира Сеида Алимхана, многих деятелей того времени, но не раз считает нужным подчеркивать: