Я бросил поводья Горацио, велел паре испанцев найти место для постоя, сам взбежал по длиннющей каменной лестнице, характерной для всех готических соборов, сооружённых на высоких холмах. В тридцать взбегаю по ним легко. Кто постарше – тащится страдальчески, Бог видит его потуги и за страдания амнистирует грехи. Полезная во всех отношениях штука.

Служба кончилась, в соборе было малолюдно и холодно. Я внёс пожертвование на храм и потащил святого отца в исповедальню – отрабатывать это пожертвование.

– Что тяготит твою душу, сын мой? – заученно вопросил священник.

– Смятение. Святой Альбрехт отдал жизнь за веру Христову в совсем молодые годы, я достиг тридцати и седин, но не святости.

– Церковь не признала принца святым, – осторожно возразил мой собеседник. – Мученическая смерть во имя Господа почётна, достойна восхищения. Но нужно время…

– Понимаю, святой отец. Но только другие святые, уже церковью канонизированные, та же святая Вальдетруда, бесконечно уважаемая, жили давно, Альбрехта я имел честь знать. Он был воистину удивительный человек! Не притронулся к молодой и красивой жене, сберегая душу и тело в чистоте.

– Справедливые слова. Что же вы хотите услышать?

– Расскажите о его гибели. Нет, я не стану на его стезю. Но Альбрехт – светоч моей беспутной жизни. Надеюсь, его пример подтолкнёт меня измениться…

– Само уже то, что вы задумались об отвращении к жизни грешной и переходу к жизни праведной, характеризует вас, сын мой, в наилучшем свете. Принц Альбрехт, как рассказывали мне очевидцы…

Он битый час гундосил, преподнося парадно-лакированную версию самопожертвования дурачка. Пусть. Я вычленил главное – место происшествия и главных свидетелей. От Монса недалеко. Чувствуя, что нападу на след, простился со священником, не понявшим, в каких грехах исповедовался странный визитёр. Утром, подняв гвардию с первыми лучами солнца, пустился по знакомой дороге к Брюсселю.

Нужная валлонская деревушка открылась за лесом и поворотом дороги к полудню. Над деревянными домишками с острыми крышами взметнулась башня собора, великоватого для десятка или двух десятков домов, храм Божий наверняка охватил округу.

Сейчас, когда внимание не было приковано к принцессе, я больше разглядывал округу и не мог не заметить – нидерландский Юг изменился к лучшему. В Монсе слышал, что плоды соглашения с северянами докатились до самой французской границы, штатгальтер пыжился, но воспрепятствовать улучшению контактов не смог, хоть и ставил палки в колёса. В общем, дул ветерок, вращались мельничные ветряки, по дороге попадались крестьяне с подводами и запряжёнными в них клячами, от вооружённой группы особо не шарахались. Жизнь наладилась. Хоть что-то я сделал хорошее.

На широкой и пыльной площадке перед храмом, булыжники покрыли землю только у самого входа, торчал массивный крест. Не сложно догадаться, именно здесь особо верующие сгубили своего кумира, теперь покланяются деревянному столбу вместо него. Понятно, что крест – чисто символ, но символам в христианстве позднего Возрождения слишком уж сильно придавали значение. Молились не святой, изображённой на иконе, а самой иконе. Или чудодейственным мощам.

Вот и крест был украшен весенними цветами и венком. Я дал команду рукой кавалькаде замереть и прислушался. Спереди и слева до меня кто-то равномерно молотил по железу. Над одной из дальних хаток курился дымок. Стало быть, кузня – там.

Рыжебородый кузнец квадратного телосложения, без видимых признаков шеи, оглядел нас исподлобья.

– Подковы заменить аль чего?

– Аль чего, – я спешился. – Скажи-ка, человек, ты видел последнюю проповедь блаженного Альбрехта?

– Видеть-то видел. И слышал. Только недосуг мне…

– Считай, что перековал моей кобыле все четыре копыта, – серебряная монетка исчезла в заскорузлой пятерне, как сквозь землю провалившись. – Скажи лучше, что он вещал об умерщвлении плоти?

– Это… Слаба плоть, значит. Укрощать её надо, да. И побивать.