Был серенький осенний день, и мы не торопясь шли в сторону его дома. Вместо привычных лозунгов, эмблем и силуэтов коммунистических вождей повсюду были видны гигантские рекламы «Макдональдса», «Сони» и «Филипса».

Мы шли по арбатским переулкам, на пороге стоял уже XXI век, а он путешествовал по давно утекшему времени и вспоминал людей, которых уже давно не было.

Он говорил о матче с Ботвинником, о событиях полувековой давности, не упуская из вида малейших деталей, как будто через несколько часов ему надо будет идти доигрывать злополучную 23-ю партию, и показывал новенький, прекрасно сохранившийся билет 1951 года – «участник матча на мировое первенство Бронштейн Д. И.»

Формулировка, которая его особенно задевала: «Нет, вы понимаете, – просто участник, нет вы понимаете, что это такое…»

Он говорил о трудностях теперешней жизни, своей неприкаянности, забытости, потом, резко меняя пластинку, о своей безграничной популярности, хотя было крайне сомнительно, чтобы в маленьком, похожем на служку в синагоге человечке, семенящем по арбатским переулкам, кто-нибудь узнавал одного из самых легендарных шахматистов середины XX века.

Спустя пять минут мы остановились у дверей его дома. «Давайте зайдем ко мне, но только не пугайтесь, у меня беспорядок ужасный, я разбираю бумаги, я всё сейчас привожу в порядок…»

Когда Марсель Пруст поселился в огромной квартире на парижском бульваре Осман, он приспособил для своих нужд только две комнаты, все остальные превратив в склад. В московской двухкомнатной квартире в Афанасьевском переулке Давид Бронштейн жил постоянно, но у зашедшего создавалось впечатление, что сюда только что въехали, или наоборот, всё готово для переезда, и хозяева пакуют пожитки.

Бивуачное состояние началось у 17-летнего Дэвика в июне 1941 года, и он, привыкнув к нему, даже не предпринимал попытки перейти к оседлому образу жизни. Конечно, постоянная жизнь на колесах в гостиницах во время турниров или на сборах только способствовала этому.

Его квартира напоминала музей, библиотеку и склад одновременно. Коробки, чемоданчики и сумки, ящики, лежащие на стульях, на столе, а то и просто на полу, карты, брошюры, справочники, бюллетени турниров полувековой давности, журналы, вырезки из газет, запись шахматных партий, листочки с диаграммами, книги.

Чемоданы, в которых можно было найти записные книжки, папки с корреспонденцией, кубки, медали, жетоны и значки, старые журналы, фотографии, бланки партий, визитки, письма от любителей шахмат, от организаторов турниров. Не выбрасывалась ни одна бумажка, сохранялось всё, вплоть до ресторанных счетов и поздравлений с трафаретными пожеланиями здоровья и счастья, сотнями рассылаемых под Рождество на Западе.

Здесь можно было найти билет на пароход в Англию, его первую заграничную поездку в 1947 году, равно как и другие билеты его заграничных вояжей. Как гоголевский Плюшкин, Дэвик не выбрасывал ничего, и вся квартира представляла из себя гигантский развал, который он только «начал разбирать».

Общение человека с собственным архивом – эфемерный способ еще раз прожить свою жизнь. Феномен этот сродни другому, часто встречающемуся у пожилых людей, избегающих выбрасывать вещи. Залежи свалочной рухляди в домашних владениях стариков вполне в их понимании оправданы: зачем выбрасывать вещь, при случае всё может пригодиться, а если руки дойдут, можно будет заняться разборкой – выбросить ведь можно всегда.

Надо ли говорить, что разбирать эти завалы приходится близким, и львиную долю вещей ожидает очевидная участь: отправиться вслед за хозяином. (Замечу в скобках: не знаю, как Ботвинник поступал с бумагами, но каждые шесть лет им производилась инспекция платяного шкафа. Если какая-нибудь вещь не находила употребления за этот промежуток времени, она безжалостно выбрасывалась. Почему была взята отметка – шесть лет, не знаю, но у Патриарха были, без сомнения, свои соображения на этот счет).

Среди гигантского скопища самых разнообразных предметов Том Фюрстенберг, гостивший у Дэвика в конце девяностых, обнаружил мешочек с сахаром из кафе «Миранда», захваченный молодым Бронштейном, когда он играл в 1956 году в претендентском турнире в Амстердаме. Оказалась в целости и сохранности визитная карточка самого Фюрстенберга, которую будущий соавтор Бронштейна вручил ему тогда же.

Однажды, когда у Бронштейна за границей пропал багаж, он был удручен не столько потерей имущества, сколько пропажей огромной стопки визиток, собиравшейся десятилетиями, и записной книжки с сотнями телефонных номеров.

Когда я писал о Клубе на Гоголевском и вспомнил о работавшем там тихом незаметном демонстраторе, никто из москвичей, заядлых посетителей Клуба, не мог вспомнить даже фамилию его.

В записной книжке Бронштейна сохранились не только полное имя-отчество и фамилия, но и адрес, по которому проживал давно покойный Изя Землянский.

Конечно, Бронштейну было далеко до Энди Уорхола, у которого на видном месте в гостиной стоял специальный ящик для всякой всячины. По мере наполнения ящик опечатывали, надписывали и на его место ставили новый.

К концу жизни у Уорхола накопилось 612 ящиков, которые он называл «капсулами времени» и в которых можно было обнаружить письма, вырезки из газет и журналов, фотографии, просто мусор различной степени экстравагантности. Иногда, правда, в нем можно было найти и собственные работы Уорхола.