Память у него была удивительная. Цепкая, потрясающая, сорная память. Он помнил множество лиц, фамилий, имен, мелких бытовых фактов, жизненных историй.

Хотя мои записи не велись так последовательно, как это делал Эккерман, изо дня в день беседовавший с Гёте, всё же они могут дать представление о манере мышления выдающегося шахматиста.

Убрав многие повторы, кое-что я все-таки оставил: даже если читателю придется нелегко, у него создастся впечатление, каково было слушателю.

Из интервью в интервью, не говоря уже об устных рассказах, путешествовали одни и те же фразы, обороты, целые пассажи. И как это часто случается с аутодидактами, он частенько присваивал себе понравившуюся мысль.

«Не всегда он бывал понят, и его порой непросто было понять. Так или иначе – общение с Бронштейном не всегда доставляло радость, в том числе и самому Бронштейну», – осторожно вспоминал Вайнштейн в статье, написанной к его 60-летнему юбилею.

Корчной уверял, что Бронштейн разговаривал с ним, будто редактировал страницы собственной биографии. Похожее чувство было и у меня. Нельзя сказать, что он непрерывно позировал для скрытой камеры, как случается со знаменитыми людьми во все времена, но очень часто создавалось впечатление, что он говорит «на запись».

Им владело тревожное чувство оставить по себе не ту память и, пытаясь сформировать мнение не только у современников, но и у потомков, он выстраивал собственную биографию, тщательно направляя луч прожектора на отдельные факты и совсем не касался других.

Что ж, он не был единственным, кто к концу жизни задумывается об упущенных возможностях или хочет переложить сделанные ошибки на особенности времени или на плечи других.

Бывает, даже горький опыт является одной из радостей в старости, а простое воспоминание – пиршество. Для счастливых душ всё прошлое – неисчерпаемая сказка, но сказки Давида Бронштейна были если не грустные, но с обязательной горчинкой.

Ханс Рее, не раз игравший с Бронштейном и много общавшийся ним, вспоминает, что хотя его монологи были полны самых разнообразных идей, глубокая печаль всегда была спрятана в них.

«Страдание – условие деятельности гения», – говорил Шопенгауэр. – Творили ли бы Шекспир и Гёте, философствовал ли бы Платон, критиковал бы разум Кант, если бы они нашли удовлетворение и довольство в окружающем их действительном мире, если бы им было в нем хорошо и их желания исполнялись?»

Он постоянно сетовал на размеры своей крошечной пенсии, но не думаю, чтобы получение большой денежной суммы могло бы явиться для него поводом, чтобы сказать: у меня прекрасные новости. Более того, не могу представить, по какому поводу он вообще мог бы произнести такие слова.

На нем висел какой-то тяжелый груз, к которому он привык и от которого не хотел освободиться, а потом, наверное, уже и не мог.

«Что пройдет – то будет мило, а что мило – то пройдет». Для него прошлое не стало милым, но он не хотел, чтобы и такое, не ставшее милым прошлое, ушло окончательно.

Второго октября 1999 года. Москва. Встретились утром около станции метро «Кропоткинская». Я заметил его еще издали, он стоял рядом с колонной, с той стороны Гоголевского бульвара, на которой находится Клуб.

Мимо сновали люди, спешащие в метро, и никто не обращал внимания на маленького человечка с кустистыми поседевшими бровями, в черном берете и с большими роговыми очками: великие ведь ничем не отличаются от нас – разве что ростом пониже.

Показывает пенсионное удостоверение, паспорт. «Посмотрите, я только что новый получил. Это мой первый паспорт в жизни, где нет графы национальность. Я даже чувствую себя как-то непривычно, как будто я к кому-то примазываюсь, кого-то обманываю. Как вы там сказали вчера: в родню чужую втерся?»

(Во вчерашнем телефонном разговоре, когда он уже говорил об отсутствии графы национальности в новом паспорте, я вспомнил: «Я в ряд их не попал, но и не ради форса с шеренгой прихлебал в родню чужую втерся»).