Есть, правда, и другие точки зрения на Дон Кихота. Одна: Дон Кихот – символ пустопорожней мечтательности. Другая – безжалостная: это человек, полный самолюбования и самообожания, способный одурачивать самого себя. Дон Кихот то трагичен, то смешон, то мудр, то нелеп. И чтобы оказаться Дон Кихотом, не обязательно быть носителем идеи – достаточно просто быть не таким как все. Странным чудаком.
Набоков, много занимавшийся Дон Кихотом, сравнивал его ум с шахматной доской в квадратах затмений и озарений.
Согласно словарю советских времен, Дон-Кихот – фантазер, наивный мечтатель, бесплодно борющийся с воображаемыми препятствиями за неосуществимые идеалы. Такого рода дон-кихоты не могли прийтись ко двору в стране Советов: в справлявшемся в Советском Союзе в 1955 году юбилее Сервантеса, не Дон-Кихот Ламанчский – смешной чудак, поехавший на поиски утраченной справедливости или того, что казалось ему справедливым, а показывающий как смешно бороться с реальной жизнью Санчо Панса стал главным героем романа.
Если под термином «донкихотство» в литературе можно понимать что угодно, не знающая сентиментальности медицина приравнивает донкихотство к «делирии», от латинского «delirium» – безумие.
В более поздние времена образом Дон-Кихота пользовалась советская психиатрия, помогавшая власти бороться с диссидентами, применяя термин «вялотекущая шизофрения», базировавшийся на дон-кихотских идеях отношения к правопорядку, вернее к его перемене.
Отражение реального мира при донкихотстве приобретает искаженный характер; речь идет о «церебральном органическом синдроме, характеризующимся возбуждением и повышенной психомоторной активностью».
Бесстрастные справочники говорят о гипермнезии – «болезненном обострении, усилении памяти с наплывом множественных воспоминаний», или о «болезненном состоянии психики, для которого свойственны говорливость и непоседливость. Для такого человека характерна тревога, ожидание беды, капризность, обидчивость, наплывы ярких воспоминаний. Эти воспоминания сопровождаются причудливыми представлениями о прошедших событиях, чрезмерной говорливостью, непоследовательностью речи, причем к старости симптомы усиливаются».
Сервантес, не зная к концу книги, каким бы еще новым титулом наградить героя, называет его Дон Кихот Запредельный.
У странствующего идальго постоянно путается действительность с вымыслом, но и Давид Запредельный тоже выглядел порой разумным человеком не в своем уме, или безумцем на грани здравомыслия.
Но для Дон Кихота все мужчины – рыцари, все женщины – донны, а мир – благороднее, чем был в действительности, в то время как у Бронштейна мир шахмат погряз в меркантильности и цинизме, а коллеги, особенно молодые, перепевают уже давно известные, большей частью его, бронштейновские идеи.
Он не раз сравнивал свои искания с борьбой против ветряных мельниц. Но с чем он боролся? С кем?
«C кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой».
Анна Ахматова называла Надежду Мандельштам «мастером понижения», имея в виду образы современников, нарисованные вдовой поэта в «Воспоминаниях». Мастером понижения был и Бронштейн.
К каждому чемпиону мира, кроме разве что Фишера, у него были претензии.
Стейниц не догадался назвать матч за высший титул конкурсом, и шахматы пошли по неправильному пути.
Ласкер объявил их ментальным боксом и был основоположником школы «излучателей ненависти».
Капабланка – понял, что это элементарная игра и сделал себе имя на внешнем облике и светских манерах.
Эйве не был по-настоящему чемпионом мира, о Ботвиннике и так всё ясно.
Смыслов – «Сплавка в Цюрихе», Таль – «играл очень сложно, нагромождая варианты, которые в большинстве своем придумывал после партии».
Петросян – не соглашался играть с ним матч на первенство Москвы, опасаясь, что в случае выигрыша Бронштейн объявит себя неофициальным чемпионом мира.