Итак, нас предупреждают, что отныне Данте будет говорить как человек, судящий с высоты четвертого неба: он собирается неотступно требовать безупречной чистоты духовного ордена.

Именно в этом состоит его замысел, и Данте тотчас побуждает Фому Аквинского к тому, чтобы тот его высказал: я вижу, о чем ты думаешь; у тебя два затруднения. Прежде всего, ты спрашиваешь себя, что я хотел сказать этими словами: «U’ ben s’impingua, se non si vaneggia». Затем, ты хотел бы знать, почему я сказал о царе Соломоне, что не было другого человека, столь же великого, как он: «Я veder tanto non surse il secondo» (Рай, XI, 19–27). Итак, Фома Аквинский должен разъяснить Данте эти два затруднения.

Церковь есть мистическая невеста Христа. Чтобы соединить Церковь с ее божественным женихом, Бог послал ей двух вожатых: один – св. Франциск, пылающий любовью подобно серафиму; второй – св. Доминик, блистающий светом мудрости подобно херувиму (Рай, XI, 37–39). Фома берет на себя труд поведать о жизни св. Франциска, подобно тому как Бонавентура в песни XII поведает о жизни св. Доминика. К тому же, замечает Фома, кого бы ни славить из этих двух, тем самым будет прославлен и другой (Рай, XI, 40–42). Это важная ремарка: она объясняет, почему Фома, описав францисканский идеал, затем опирается на него, чтобы подвергнуть порицанию некоторых доминиканцев. С той точки зрения, которая выражена в этой песни, оба ордена практически взаимозаменяемы, так как, несмотря на различающие их нюансы, они разделяют общий идеал. В самом деле, в своей хвалебной речи св. Франциску Фома прежде всего делает упор на его браке с Бедностью (Рай, XI, 55–75), этой доселе неведомой и плодотворной драгоценностью, служить которой и любить которую он завещал перед смертью своим братьям (Рай, XI, 112–114).

Таким образом, св. Франциск Фомы Аквинского – образцовый пример полного отречения от мирских благ. Суди же, добавляет тотчас Фома, каким достойным товарищем был ему св. Доминик в их совместном усилии привести в надежную гавань ладью св. Петра! А ведь именно Доминик

Конец этого отрывка представляет собой одно из тех мест, многочисленных у Данте, которые даже читатель-итальянец вынужден переводить, чтобы понять. Мы принимаем ту интерпретацию последних трех стихов, которую предлагают Беккариа и Бертольди. Принять ее нас побуждают два соображения. Во-первых, возьмем две темных строки:

Здесь последний стих, где Данте цитирует самого себя, с необходимостью зависит от одного из двух слов предыдущего стиха: либо от correger, либо от argomenta. В переводе, который предлагаем мы, стих 139 зависит от correger: ввел «оговорку (или поправку)… кто не собьется». В переводе, который предлагает о. Мандонне и к которому мы тотчас обратимся, стих 139 остается в подвешенном состоянии и не связывается с предыдущим. Во-вторых, мы предпочитаем такой перевод, потому что он гораздо лучше согласуется с нашим тезисом. Итак, сохраним именно это перевод и выведем из него общий смысл песни XI: Бог даровал Церкви св. Франциска и св. Доминика ради одной и той же цели – призвать ее к почитанию собственной духовной природы и к пренебрежению мирскими благами.

Чтобы понять перевод этих двух стихов, который предлагает о. Мандонне, следует заменить чтение correger (поправка) на равным образом засвидетельствованное чтение corregier. Кто читает это слово – не думаю, что в итальянском языке имеется другой пример его употребления, – тот воспринимает его как сокращение от гипотетического corregiero, которое, в свою очередь, образовано по модели cordigliero. Подобно тому как cordigliero обозначает «препоясанного веревкой», то есть францисканца, corregier[o] должно обозначать «препоясанного ремнем», то есть доминиканца. Тогда смысл фрагмента будет следующим: «Ты видишь, как на щепки ствол сечется, и как человек, препоясанный ремнем, предается бесплодным спорам (e vedrai il corregier che argomenta). Вот почему я сказал: тот тук найдет, кто не впадет в тщету»[329]. Несомненно, если бы можно было увериться в том, что слово corregier существует, стих 138 было бы очень легко перевести. «Доминиканец, который предается спорам», дает вполне удовлетворительный смысл. Но, во-первых, существование такого слова остается сомнительным, что уже вызывает беспокойство[330]; а во-вторых, если перевести стих 138 таким образом, то невозможно перейти к стиху 139. В буквальном переводе тогда получается следующее: «Ты увидишь человека, препоясанного ремнем, который спорит, или тук найдет тот, кто не впадет в тщету». О. Мандонне не мог не видеть этой проблемы: ведь он переводил это место. Поэтому он вышел из положения, добавив еще одно звено к тексту Данте: «Ты увидишь человека, препоясанного ремнем, который предается бесплодным диспутам. Поэтому я сказал: тот тук найдет, кто не впадет в тщету». Невозможно произвести эту необходимую сварку более искусно; но сам факт, что выбранное о. Мандонне прочтение требует сварочных работ, – не в его пользу.

Ниже мы рассмотрим причины, сами по себе весьма основательные, которые побудили о. Мандонне последовать этому гипотетическому чтению, хотя оно подрывает его собственный тезис.

Пока же предоставим слово о. Мандонне и выслушаем, какие выводы он отсюда извлекает: «Окончание этого отрывка стало настоящим бедствием для комментаторов: они не улавливали буквального смысла этих двух стихов, потому что не понимали конкретного смысла критики, влагаемой Данте в уста Фомы Аквинского[331]. Великий учитель упрекает свой орден, призвание которого всецело доктринально, за то, что многие в нем возжаждали новой пищи, то есть мирских знаний и учености. Вместо того, чтобы сомкнуться вокруг Доминика, предаваясь изучению Писания и благочестию, они уклонились на пастбища философии и мирских наук… Ты видишь, говорит св. Фома, что мои слова означают ‘препоясанного ремнем, который предается спорам’, то есть вкусу к диспутам и чрезмерной аргументации. И Фома заключает, буквально повторяя стих, комментарием к которому служит весь этот фрагмент: ‘Тот тук найдет, кто не впадет в тщету’. То есть в ордене Доминика находят тук священного учения, или священной науки, те, кто не впадает в тщету неумеренного изучения мирских наук, которые хотя и не тщетны сами по себе, но, по крайней мере, рождают тщету»[332].

Остается только поражаться тому, сколько всего можно усмотреть в двух стихах, но, разумеется, не Данте это в них вложил. Песнь XI Рая имеет линейную структуру, которая никоим образом не позволяет включить в нее это сложное рассуждение. В самом деле, последовательность идей здесь такова: 1) Данте чувствует себя освобожденным благодатью от вкуса к земным вещам; 2) Фома, читая мысли Данте, объявляет, что разъяснит ему смысл ограничения, положенного им собственной хвале доминиканцам: se non si vaneggia; 3) чтобы разъяснить этот смысл, он напоминает Данте, что Бог даровал Церкви святого Франциска и святого Доминика; он, доминиканец, произнесет хвалу Франциску, но восхвалить одного означает восхвалить и другого; 4) Фома возносит хвалу св. Франциску, прежде всего – его идеалу бедности; 5) он критикует доминиканцев, которые, предавая идеал своего основателя, бегут за новой пищей; 6) отсюда – ограничение, положенное им возносимой хвале: se non vaneggia. Нет ничего проще, чем этот порядок, и смысл его – в том, что, напомнив: хвалить одного означает хвалить и другого (Рай, XI, 4—41), Фома Аквинский критикует доминиканцев во имя идеала бедности. О. Мандонне замечает, что доминиканское призвание «всецело доктринально». Оно действительно таково, но не «всецело». Доминиканский орден исповедует бедность точно так же, как и орден францисканский. Следовательно, возможно, что Фома напоминает своим собратьям о соблюдении доминиканского идеала бедности, воспользовавшись, как поводом, хвалой св. Франциску. Это тем более возможно, что Данте заставляет Фому сказать о св. Доминике (il nostro patriarca), что он был degno colega [достойным товарищем] св. Франциска, что они вместе вели в надежную гавань ладью св. Петра (Рай, XI, 138–140). Впрочем, это еще не самый сильный довод. Но так как самый сильный довод должен сам собой предстать перед нами при анализе Песни XII, допустим на время, dato non concesso, что интерпретация о. Мандонне верна. Что из нее следует, с точки зрения занимающей нас проблемы?

Из нее следует, что Данте заставляет св. Фому упрекать доминиканцев в чрезмерной преданности мирским наукам. В устах автора стольких комментариев к Аристотелю и богослова, столь искушенного в философии, этот упрек звучал бы поистине удивительно. Впрочем, это сразу же отмечает о. Мандонне: «Данте здесь – лишь эхо того, что говорится вокруг него… При этом он не являет себя ни вполне независимым, ни вполне способным к суждению. Именно это приводит его, незаметно для себя самого, к непоследовательности во взглядах. В самом деле, есть противоречие в том, чтобы выбрать Фому Аквинского, которого Данте считает идеалом верного и здравого богословия, для порицания результата его собственных трудов»[333]. Как и во многих других местах, историк вводит свою собственную бессмыслицу в изучаемый труд и его же упрекает за нее как за противоречие. В действительности Данте не заставлял Фому произносить ни слова против мирской учености; против нее выступает лишь «препоясанный ремнем» спорщик: мифический персонаж, введенный в стих 138 Песни XI неудачным выбором неудачного урока. Данте не несет за это ответственности; так не будем упрекать его в противоречии, которого он не допускал.

Было бы тем более неуместным обвинять Данте в непоследовательности, что здесь он действует с величайшим искусством. Именно это искусство ввело в заблуждение о. Мандонне и многих комментаторов, кроме него. Ибо верно, что Данте упрекал доминиканцев в злоупотреблении некоторыми мирскими занятиями, но он делает это в песни XII и выбирает своим глашатаем Бонавентуру. Представив Франциска и Доминика соработниками в одном и том же деле, кем они и были в действительности, Данте поручает Фоме напомнить во имя св. Франциска, что доминиканцы тоже приняли обет бедности, а Бонавентуре – напомнить во имя св. Доминика, что францисканцы тоже являются проповедниками веры. Такая строгость замысла, в сочетании с уверенностью в исполнении, есть признак гения. Убедимся же сначала в том, что это подтверждается текстом Данте.

Как только Фома умолкнул, в начале Песни XII небесные пляска и пение возобновляются, затем останавливаются снова (Рай, XII, 1—21). Тогда берет слово душа из второго круга: душа Бонавентуры, которого божественная любовь побуждает, в свою очередь, держать речь «dell’ altro duca» [ «о другом вожде»], то есть о св. Доминике (Рай, XII, 22–23). Чтобы яснее обрисовать свой замысел, Данте заставляет здесь Бонавентуру повторить то, что уже было сказано Фомой Аквинским: «Говоря об одном, следует говорить и о другом, чтобы подобно тому, как они вместе сражались (si che com’ elli ad una militaro), вместе сияла и их слава» (Рай, XII, 34–36). Невозможно сильнее подчеркнуть тот факт, что оба ордена связаны общим делом, и вполне оправдано судить о каждом из них с точки зрения другого: ведь это означает все еще судить о каждом ордене с его собственной точки зрения, ибо у них – один и тот же идеал.

И действительно, Бонавентура начинает хвалу св. Доминику с напоминания о том, что для спасения пошатнувшейся Церкви Бог послал своей невесте в помощь двух воинов, которые делом (al cui fare — св. Франциск) и словом (al cui dire = св. Доминик) должны были собрать вместе рассеянный народ (Рай, XII, 37–45). Отсюда начинается хвала св. Доминику, полная такого множества подсказок, что непонимание ее смысла непростительно. Хвала св. Франциску превозносила его любовь к бедности; хвала св. Доминику превозносит его дух веры. Для нас вопрос не в том, как именно современный доминиканский историк представляет себе «доктринальное призвание» своего ордена; для понимания Данте нам важно знать, как сам Данте представлял себе доминиканский идеал. А для него св. Доминик был прежде всего пылким возлюбленным христианской Веры: «l’amoroso drudo della Fede cristiana» (Рай, XII, 55–56). С самого рождения душа этого святого воителя, чуткая к своим, непреклонная к врагам, была настолько исполнена живой веры, что мать, носившая его во чреве, могла пророчествовать будущее. Подобно тому как св. Франциск взял в супруги Бедность, св. Доминик взял в супруги Веру в ее истоке – крещении. Эта добродетель отдавала ему себя, чтобы его спасти; он же отдавал ей себя, чтобы ее защитить (Рай, XII, 61–63). Рожденный для трудов на ниве Господа, младенец был пророчески назван Домиником. В самом деле, первая любовь, которая в нем открылась, была любовью к первым наставлениям Христовым. Часто его, молчаливого и бодрствующего, кормилица находила лежащим на земле, как если бы он говорил: «Я для того пришел» (Рай, XII, 73–78). Первое наставление Христово (Мф XIX, 21) есть бедность. Данте явно хочет здесь со всей возможной силой подчеркнуть, что этот воин Веры был также возлюбленным бедности. Таким образом, Данте решительно отстаивает единство идеала обоих орденов, что очевидно для сколько-нибудь внимательного читателя.

Не менее верно и то, что св. Франциск и св. Доминик служили этому идеалу каждый по-своему: Франциск – любовью, Доминик – мудростью. Данте выразил это в песни XI, в словах, по праву ставших знаменитыми:

Но этот свет мудрости, которым сиял св. Доминик, был, как мы уже знаем, светом Веры. Следовательно, чтобы выполнить миссию, возложенную на него Данте и к тому же дивно ему соответствующую[334], Бонавентура должен оказать доминиканцам ту же услугу, какую только что оказал францисканцам Фома Аквинский: напомнить им о соблюдении их собственного идеала. Сыны св. Доминика исполнены ревностного стремления к Мудрости, подобно их отцу? Они правы! Но «не ради благ, манящих продолжать / нелегкий путь» каноника Генриха Сузо[335], а ради любви к манне небесной Доминик в малое время сделался великим учителем (Рай, XII, 82–85). Стало быть, хвала св. Доминику сплетает воедино две темы – безразличие к земным благам и Мудрость, причем обе берут начало в одном источнике – вере: «Poi con dottrinaè con volere insieme, con I’officcio apostolica si mosse» [ «Потом, познанья вместе с волей двинув, / Он выступил апостольским вождем»] (Рай, XII, 97–98). Во имя этого идеала и св. Бонавентура, в свою очередь, будет критиковать францисканцев, которые, оставив пути св. Франциска, тем самым оставляют и пути св. Доминика. Именно так поступают, к несчастью, спиритуалы и последователи Матфея из Акваспарты: первые ограничивают Правило, вторые теряют его из вида. Что касается меня, добавляет оратор, «Я – душа Бонавентуры из Баньореджо, который в великих трудах всегда ставил земные заботы на второе место» (Рай, XII, 127–129; в стихотворном переводе М. Лозинского: «Я жизнь Бонавентуры, минорита /из Баньореджо; мне мой труд был свят, / И всё, что слева, было мной забыто»). И далее он представляет окружающих его Учителей, причем в этом сонме Иоахим Флорский занимает место, аналогичное месту Сигера Брабанского среди спутников Фомы Аквинского.

Если взять песни XI и XII Рая в том виде, в каком они предстают перед нами, они своей симметричной структурой образуют единый блок и подлежат единому толкованию. Данте написал их для того, чтобы отстоять не первенство духовного, что было бы банальностью, а первенство исключительно духовного призвания нищенствующих орденов, которым Данте поручает напоминать Церкви об исключительно духовном характере ее миссии. Этот второй тезис не только не банален, но и связывается в сознании Данте с его самыми глубокими интересами и самой живой страстью. Общим смыслом, который он вкладывает в только что проанализированные тексты, объясняется их содержание. В самом деле, оба великих ордена должны полностью воздерживаться от погони за земными целями: этого требует их общий идеал. Но при этом тип апостольства, вверенный Данте каждому из них, создает и особого рода обязанности; вот почему Данте властью св. Франциска позволяет себе устами доминиканца напомнить прежде всего о бедности в стремлении к небесным благам, а властью св. Доминика – напомнить устами францисканца прежде всего о духе Мудрости в стремлении к истине, которую являет Вера.

Будучи восстановлены в том, что представляется их подлинным смыслом, тексты Данте совсем иначе, нежели это имеет место у о. Мандонне, ставят проблему Сигера Брабанского. О. Мандонне заботит доказательство того, что, поместив Сигера в Рай, Данте вовсе не замышлял «сатиру против доминиканцев или нечто ей подобное»[336]. В подтверждение этого пункта о. Мандонне постарался показать, что Данте не мог чинить препятствий ордену, к которому в действительности питал «глубокую симпатию». Мог ли он оказать ему бо́льшую честь, нежели отождествить голос св. Фомы с голосом Беатриче? Правда, Данте, казалось бы, обвиняет орден в пренебрежении Мудростью откровения ради культивирования мирских наук, но в этом он противоречит сам себе, и эта небольшая несообразность нисколько не умаляет его восхищения доминиканцами. Стало быть, он вовсе не потому заставляет Фому Аквинского произносить хвалу Сигеру Брабантскому, что испытывает к нему антипатию, что и требовалось доказать.

Это можно было бы продемонстрировать и ценой меньших издержек, ибо, разумеется, Данте взял на себя подобную ответственность не из столь низких побуждений. Но главный дефект аргументации о. Мандонне заключается не в этом. Скорее он заключается том неявном предположении, что Данте не мог испытывать по отношению к доминиканцам иного чувства, кроме желания выставить их в сатирическом свете. Но весь проанализированный текст явно свидетельствует о том, что Данте адресовал им упрек столь же тяжкий, сколь и определенный: упрек в измене духовному порядку из стремления к земным благам, и прежде всего – в измене Мудрости веры ради юридических штудий[337]. А нам известно, какое употребление канонического права Данте ставил доминиканцам в вину: он не прощал им того, что они канонически оправдывали первенство папы перед императором. Пусть эти монахи занимаются своим делом! Пусть вернутся к доктринам веры, ибо в этом их назначение! Только это их и касается, причем касается только их.

Гипотеза, к которой мы в результате приходим, состоит в том, что во всем этом споре Данте руководствовался заботой о полной независимости земного порядка от посягательств порядка духовного. Мы рассмотрели песни X–XIII Рая как единый блок, но к нему имеется предисловие, о котором мы не сказали ни слова и которое представляет собой заключение песни IX. Достаточно прочитать его в свете проведенного анализа, чтобы понять его значимость: