Отсюда возникает необходимость хотя бы однажды рассмотреть прямо и непосредственно доказательство томизма Данте, которое неоднократно формулирует о. Мандонне. В самом деле, у него это доказательство служит звеном целой системы символической интерпретации, в которую оно, так сказать, встроено. Чтобы Данте был томистом, нужно, чтобы в «Божественной комедии» фигурировали именно три главных действующих лица; чтобы этих действующих лиц было именно три, нужно, чтобы их число определялось символикой Троицы; чтобы их число определялось именно таким образом, нужно, чтобы эта символика пронизывала «Божественную комедию» вплоть до ее глубинной структуры. Никто не оспаривает того, что Данте неоднократно прибегает к символизму. Он не только прямо говорит об этом[305], но это и само по себе очевидно. Никто не оспаривает и того, что Данте, подобно всем, кто прибегает к символизму, отнюдь не символизирует что угодно посредством чего угодно. Мы уже приводили тому показательные примеры и можем привести еще. Следовательно, по необходимости вступая в дискуссию с о. Мандонне по поводу символизма, о котором он ведет речь, я делаю это не потому, что считаю символизм невозможным в принципе, ибо в этой области нет ничего невозможного; и не потому, что Данте представляется мне не способным на него, ибо в этой области он был способен на все. Истинная цель этой дискуссии состоит в том, чтобы показать: именно потому, что любой символизм произволен, у нас нет права приписывать Данте символические соображения, относительно коих нет уверенности, что он их действительно имел. Можно стоить предположения относительно его произвольного символизма всякий раз, когда мы знаем наверняка, что он имел место; но остережемся добавлять к его произволу наш собственный. И прежде всего, не будем приписывать ему именно тот произвол, какой нам нужен, чтобы оправдать ту конкретную интерпретацию его мысли, верность которой мы пытаемся установить. Если однажды мы ступим на этот путь, все пропало. Чтобы освободиться от чар символической диалектики о. Мандонне, абсолютно необходимо исследовать данные, на которые опираются его умозаключения, и правильно оценить их достоверность. Это поистине вдвойне неблагодарная работа. В самом деле, никакой символизм не является невозможным, никогда нельзя доказать, что Данте не принимал или не мог принять что-либо из того, что ему приписывают. Следовательно, нам остается лишь неприятная работа показать, что вместо того, чтобы основывать своей тезис на символизме, найденном у Данте, о. Мандонне слишком часто находит у Данте символизм, нужный ему для подкрепления собственного тезиса. Я говорю: слишком часто, но не всегда. Несомненно, произвольность большого количества аргументов заставляет нас быть скептиками, в том числе в отношении даже тех аргументов, которые способны устоять перед критикой. Если бы данные стольких ошибочных умозаключений были истинными, выводы из них были бы неопровержимы; но, поскольку их предпосылки ложны, они были бы неопровержимы лишь случайным образом. Как же тогда удостовериться в том, что даже те выводы из символических умозаключений, данные которых верны, не являются неопровержимыми тоже лишь случайным образом?
А. – Число Беатриче
Как мы уже видели, говоря о «Новой жизни», для о. Мандонне установленным фактом является то, что образ Беатриче был «скроен по едино-троичной модели»[306]. И наш экзегет добавляет: «Дантоведы обнаружили несколько весьма любопытных случаев появления числа три; тем не менее, они не обратили должного внимания на его постоянную соотнесенность с единицей. Так, в Песни XXX (3 х 10) Чистилища Данте впервые встречает Беатриче, которая является ему в Земном раю, в той грандиозной сцене, где Беатриче говорит: ‘Guardami ben; ben son, ben son Beatrice!’[307]. Беатриче, это совершенное выражение Троицы, поскольку таинство Троицы представляет собой главный элемент христианского Откровения, – Беатриче трижды повторяет слово ben, чтобы выразить, что она есть чудо Троицы, как было сказано в Vita Nuova»[308].
Как узнать, действительно ли таково было намерение Данте в этом фрагменте? Быть может, трижды повторив в Чист. XXX, 73 слово ben, Данте всего лишь употребил обычный прием, состоящий в том, чтобы, сказав нечто, потом дважды повторить сказанное в знак настойчивости. Образец такого приема – выражение «нет, нет и нет!», или, если угодно привести пример из Шаплена: «Шинон, Шинон, трижды Шинон!»[309]. Но и у самого Данте мы находим близкий пример в той же Песни XXX Чистилища, в стихах 49–51:
Ma Virgilio n’avea lasciati scemi
di se, Virgilio, dolcissimo padre,
Virgilio a cui per mai salute die’mi[310].
Скажем ли мы, что и это троичное упоминание имени Вергилия служит еще одним образом Троицы? Если мы этого не скажем, то почему это нужно утверждать о слове ben? Возможно, это повторение ничего не символизирует. Но о. Мандонне на этом не останавливается. Он заявляет: то, что применимо к числам 1 и 3, применимо также к их кратным. Следовательно, 10 и 100 «суть проявление того же порядка, что и единица, а девять и двадцать семь обладают той же природой, что и три. Это следует из представлений древних о свойствах чисел. Кроме того, Данте подталкивали к употреблению этого подобия триединства его собственные представления. Числа один и три располагали слишком ограниченными возможностями, чтобы удовлетворить все художественные и доктринальные потребности его труда. Кратные этих чисел давали ему свободу действия, и он ей в полной мере воспользовался»[311].
О. Мандонне воспользовался ей в еще большей мере. Так, он утверждает, что «Беатриче именуется в Vita Nuova двадцать один раз, то есть семь раз по три. Она именуется шестьдесят три раза в Комедии, то есть в три раза больше, чем в Vita Nuova, и семь раз по девять. Достаточно вспомнить о символике этих цифр и об их связи с Беатриче, чтобы почувствовать их красноречивость»[312]. – Да, но нет более лживого красноречия, чем красноречие цифр, особенно когда они ложны. В «Новой жизни» Беатриче названа не двадцать один раз, а двадцать три раза полным именем и один раз уменьшительным – Биче. Ни двадцать три, ни двадцать четыре не составляют трети от шестидесяти трех[313]. А если бы и составляли, ничто не доказывало бы, что это соотношение не является результатом случайности. В самом деле, о. Мандонне учитывает лишь то, что именно эти цифры, точны они или нет, кажутся подтверждающими его тезисы. Но почему бы не сказать и о других цифрах? Если одни цифры признавать подтверждающими его тезис, то другие должны рассматриваться как его ослабляющие. Например, о. Мандонне полагал, что обнаружил значимое соотношение между числом упоминаний имени Беатриче в «Новой жизни» и в «Божественной комедии». Такого соотношения не существует; но даже если бы оно и существовало, что это доказывало бы? Почему выбраны именно эти сочинения? Почему, например, не взять три части «Божественной комедии», как поступает о. Мандонне, подсчитывая другие слова? Просто потому, что эти числа уже не подсказывают никакого соотношения. А между тем, если и существует такое число упоминаний имени Беатриче, которое могло бы ему-то научить нас относительно «Божественной комедии», то это именно чисто упоминаний имени Беатриче в «Божественной комедии». К сожалению, на сей раз случай этому не благоприятствовал: два упоминания в Аде, семнадцать упоминаний в Чистилище и сорок четыре в Рае[314]. Два-семнадцать-сорок четыре: из этих чисел ничего не извлечь. Это и есть та единственная причина, по которой о. Мандонне ими не интересуется. Так что вся эта красивая богословско-арифметическая диалектика лишена основания. Мы обязаны ей творческому воображению не Данте, а самого о. Мандонне.
Кроме того, в ней можно усомниться и a priori, видя, каким образом о. Мандонне подбирает различные термины, символику коих пытается вычислить. Почему выбраны именно эти, а не другие термины, с не меньшим успехом способные послужить предметом расчетов? Почему он не упражняется в проницательности на таком, например, слове, как Amore [Любовь]? Да потому, что это слово не удается включить ни в одну комбинацию чисел. Amore часто упоминается в Аде, в том числе для обозначения Бога: «La somma Sapienzaè ilprimo Amore» [«…полнотой Всезнанья и первою Любовью…»] (Ад, III, 6); но в соответствии с рассуждениями, которые, как мы увидим, прилагаются к слову «воля», «любовь» вообще не должна была фигурировать в Аде. Точно так же следовало хотя бы попытаться рассчитать термины luce, natura, sustanza, fede, ragione, operanza, bontade и многие другие, прежде чем формулировать какие-либо заключения о такого рода фактах. В самом деле, представляется разумным допустить, что, даже если можно обнаружить некие – предположительно значимые – численные соответствия в употреблении определенных слов, остается нерешенным вопрос о том, объясняются ли подобные факты случайностью или выражают преднамеренный замысел поэта. Единственный способ ответить на этот вопрос заключался бы в том, чтобы сравнить их с другими словами, близкими к первым по смыслу и по той важной роли, которую они играют в «Божественной комедии». Но ничего подобного здесь не сделано. Отсюда в тех случаях, о которых мы только что говорили, рождается впечатление произвольности в подборе терминов, а также аргументов, призванных обнаружить символический смысл в количестве употреблений того или иного термина со стороны Данте.
B. – Глагол «улыбаться»
По словам о. Мандонне, Данте «шестнадцать раз употребляет в «Комедии» глагол «улыбаться». Один раз – в Аде, где он напоминает о том, что в естественном порядке, символизируемом цифрой 1, смех есть собственный признак человека. В Чистилище сверхъестественный порядок еще не достигает степени совершенства: здесь глагол улыбаться употреблен шесть раз. В Рае же он употребляется девять раз: символ вполне ясен»[315].
Это правда, что глагол улыбаться употреблен лишь однажды в «Аде» (Ад, IV, 99), шесть раз в Чистилище (Чист., II, 83; III, 112; XII, 136; XXI, 109; XXVII, 44; XXXIII, 95) и девять раз в Рае (Рай, I, 95; II, 52; III, 24, 25, 67; XI, 17; XXII, 135; XXXI, 92; XXXIII, 49). Хотя эти числа верны, это ни в коей мере не решает вопроса о том, каков их смысл и есть он вообще. Видимо, о. Мандонне соблазнился пропорцией 6:9, которая в самом деле может быть удовлетворительно приложена к Чистилищу и Раю; но единственный случай употребления улыбаться в Аде должен был создать для него немало затруднений. Самым естественным объяснением того факта, что данное слово употребляется в этой части «Комедии» лишь однажды, причем в Лимбе, было бы то, что ад – это место, где слишком мало поводов для улыбок. Но в столь прозаическом объяснении нет никакого символизма. Поэтому о. Мандонне предпочитает думать, что число «один» отсылает здесь к естественному порядку и что причина такой отсылки – в том, что человеку свойственно смеяться. – Наше первое возражение на этот счет состоит в том, что ад был сотворен Богом не для того, чтобы поместить в него все по природе свойственное человеку; а второе возражение – в том, что улыбаться и смеяться – разные вещи. Если бы Данте хотел символически обозначить человеческую природу через ее собственный признак, это следовало бы сделать посредством глагола ridere [смеяться], а не sorridere [улыбаться]. Но хотя форма riso присутствует в бессмертном фрагменте из Ада (V, 131)[316], ridere не встречается в нем ни разу. Если нам ответят, что эти два слова практически равнозначны, то в Чистилище их нужно подсчитывать вместе. Я насчитал девять случаев (Чист, I, 20; VI, 48; XI, 82; XX, 108; XXI, 122, 127; XXV, 103; XXVIII, 67, 76); может быть, их и больше, но, сколько бы их ни было, пропорция 1:6:9 уничтожается. Единственный способ избежать этого следствия состоит в том, чтобы поступить, как поступает о. Мандонне: допустить, что «улыбаться» означает «смеяться» в Лимбе, но «смеяться» не означается «улыбаться» ни в Чистилище, ни в Рае. Сколько сложностей и сколько натяжек, чтобы обеспечить столь скромный результат!
C. – Символика «intelletto»
Точно так же Данте в «Комедии», добавляет о. Мандонне, «тридцать раз употребляет слово intelletto: шесть – в Аде, двенадцать – в Чистилище, двенадцать – в Рае. Дело в том, что разумение осужденных лишено ben dell’intelletto [значительной части интеллекта]. С другой стороны, число тридцать, как мы знаем, служит символом философии; но науки суть собственное свойство и достояние человеческого разумения; отсюда – число упоминаний»[317].
Здесь о. Мандонне опять-таки не приводит ссылок. Зато «Конкорданс» Скартаццини указывает двадцать восемь случаев употребления слова intelletto в «Божественной комедии»[318]: пять в Аде, двенадцать в Чистилище и одиннадцать в Рае. Но допустим, что подсчеты о. Мандонне точны; как он докажет, что Данте пожелал символически обозначить недоступность ви́дения Бога для интеллекта осужденных именно числом «шесть», полученным в результате умножения совершенного числа «три»? Говоря совсем уж строго, понятно, что слово intelletto могло быть употреблено в Аде лишь однажды, чтобы символизировать интеллект в его естественном состоянии. Было бы еще понятнее, если бы оно не употреблялось здесь вовсе, как, например, не употребляется слово «воля». Но число «шесть» не подсказывает здесь никакого внятного смысла, и сам о. Мандонне тоже его не предлагает. То же самое можно сказать о равенстве двенадцати и двенадцати в Чистилище и Рае. Предположим, смысл шестикратного упоминания интеллекта в Аде состоит в том, что интеллект лишен ви́дения Бога. Но почему он назван двенадцать раз в Чистилище, где все еще не располагает таким видением, и двенадцать раз в Рае, где он таким видением располагает? Последовательность 1–6—9 была бы понятна; последовательность 6—12–12 абсолютно не понятна. Если же, что вероятно, точны подсчеты Скартаццини: 5—12–11, проблема не встает вообще.
D. – Символика «воли»
«Как добрый томист, – продолжает о. Мандонне, – Данте употребляет слово воля лишь десять раз, то есть на три раза меньше: ведь интеллектуальная способность является ведущей. Воля не упоминается в Аде, потому что осужденные и бесы не имеют воли к достижению собственной цели. Они хулят Бога, имея не желание, но ненависть. Один раз воля упоминается в Чистилище, где она не имеет собственного объекта, и девять раз – в Рае»[319].
На сей раз читатель оказывается в еще большем затруднении, чем обычно: ведь о. Мандонне не только не приводит ссылок, но даже не говорит, какое итальянское слово он переводит французским volonte. В самом деле, у нас есть выбор между тремя формами: volonta, volontade и volontate. О каком из них идет речь? Узнать это невозможно. В примечании о. Мандонне просто отсылает нас к «Дантовской энциклопедии» Скартаццини. Отсюда приходится сделать вывод, что «Энциклопедия» Скартаццини не согласуется с его же «Конкордансом». Если мы обратимся к этому последнему труду, то обнаружим семь случаев употребления слова volonta, причем одним из них будет вариант volontate. Если пренебречь вариантами и объединить все три формы, то мы получим тринадцать случаев, а не десять: объединение volonta и volontade дает нам два раза для Чистилища и восемь для Рая, отнюдь не равно одному и девяти. Объединив volontade и volontate, мы получим один раз для Чистилища и пять раз для Рая, но один и пять не равны одному и девяти[320]. Как ни комбинировать эти числа, невозможно свести их к тем, которые указывает о. Мандонне.
Но, опять-таки, допустим, что мы согласимся с предлагаемыми подсчетами. Что же, спрашиваем мы, они могут означать? Sorridere фигурирует в Аде один раз, потому что человеку свойственно смеяться; intelletto употребляется шесть раз, потому что интеллект лишен видения Бога; воля не употребляется ни разу, потому что воля осужденных фиксирована на зле. Тем не менее, осужденные все еще обладают волей, иначе они не могли бы ненавидеть Бога. Следовательно, она должна быть упомянута: либо один раз, как «собственный признак человека», либо шесть раз – столько же, сколько интеллект. То же самое замечание относится к единственному упоминания воли в Чистилище. Воля не имеет здесь своего объекта, это правда; но ведь интеллект душ в Чистилище тоже не имеет своего объекта. Почему же интеллект упомянут шесть раз, а воля – только один, если эти две способности находятся в одинаковом положении? О последовательности 0–1—9, как и о предыдущих последовательностях, можно сказать, что они, строго говоря, не означают ничего. Тот факт, что тезис о. Мандонне торжествует при любых подсчетах, позволяет утверждать, что какое угодно число может символизировать что угодно.
E. – Действующие лица священной Поэмы
Все это были бы пустые споры, если бы о. Мандонне не распространил свой метод на гораздо более важную проблему – проблему действующих лиц «Божественной комедии». На сей раз под вопросом оказывается не только структура текста, но и глубинный смысл произведения. Чтобы определить число главных действующих лиц священной поэмы, а также их функции, было бы естественным начать с объективного анализа произведения и с извлечения элементов той информации, которую оно содержит на этот счет. Сам о. Мандонне, возможно, думал, что он так и поступает. Фактически же единотроичность его концепции с самого начала определила для него решение вопроса. В самом деле, с его точки зрения, эта проблема связана с проблемой символизма у Данте. Общая единотроичность произведения требовала, чтобы в ней присутствовали три главных действующих лица, каждое из которых было бы наделено тремя основными функциями. Это для о. Мандонне так же ясно, как то, что трижды три равно девяти, и он задолго до того назвал нам имена этих трех персонажей. Никакое возражение не могло бы заставить его не то что изменить свои взгляды, пусть даже в малейшей степени, но хотя бы просто обратить на себя внимание. Все, что было сказано выше по поводу его концепции, для него остается мертвой буквой. В последней своей работе о Данте о. Мандонне буквально повторяет то, что было сказано в первых публикациях: «Актеры первого и второго плана, а также простые статисты образуют многочисленную труппу дантовского театра; но значимость их ролей определена безупречным сценическим искусством. Между ними существует ценностная градация, которая может быть названа совершенной. На сцене царят три главных персонажа: Данте, Вергилий и Беатриче»[321]. Чтобы определить сравнительную значимость этих персонажей, о. Мандонне применяет простой критерий, который и заставил его их выбрать. Заметим, что это тот самый критерий, согласно которому актеры измеряют важность своих ролей: их длина. «Данте в любом случае является действующим лицом, поскольку поэтический элемент Комедии задуман как вымышленное странствие Данте, и Поэт участвует в нем от начала и до конца. Вергилий принимает участие лишь в странствии через Ад и Чистилище, вплоть до пределов Земного Рая. С этого момента на смену Вергилию приходит Беатриче, она и становится вожатым Данте»[322].
Этот критерий, безупречный с точки зрения человека театра, выглядит довольно-таки неожиданным в устах богослова, который и к Данте подходит как к богослову. В самом деле, нетрудно заметить, что богословская значимость роли, отведенной каждому из этих актеров, обратно пропорциональна их театральной значимости. Данте выступает главным действующим лицом драмы, но он – самый пассивный из ее героев, ведомый всеми вожатыми. Вергилий фигурирует лишь в 65 песнях, но как учитель и вожатый Данте. Беатриче участвует только в 25 песнях, но представляет в них сверхъестественную реальность, бесконечно более высокую, нежели реальность Данте и Вергилия. Если между персонажами «Комедии» и наблюдается «ценностная градация, которая может быть названа совершенной», приходится высказать весьма серьезные сомнения в отношении критерия, заставляющего считать роль Данте в четыре раза более важной, чем роль Беатриче. Но о. Мандонне, безусловно, имел свои резоны вести подсчет именно таким образом: ведь если измерять важность ролей не их длиной, а их теологической значимостью, здесь окажется не три главных действующих лица, а четыре: Данте, Вергилий, Беатриче и св. Бернард Клервоский. Но о. Мандонне не желал ни принимать четырех главных действующих лиц, ибо это не соответствовало бы единотроичности «Божественной комедии», ни сводить число персонажей к трем последним, ибо это означало бы ограничить томизм Данте. Стало быть, ему нужно было придерживаться своего первого критерия, что он и сделал.