Едва Норман оказался в кабинете, как его начала бить дрожь. Это наступила реакция, конечно. Слишком многое происходило, и слишком быстро. Он больше не мог закупоривать в себе все это.

Закупоривать. Как раз это ему и было нужно: только не закупорить, а раскупорить — бутылку. Он солгал девушке, конечно. Это была правда, что мама не позволила бы держать в доме вино, но он пил. Бутылку он прятал здесь, в конторе. Бывали иногда моменты, когда было просто необходимо выпить, хотя Норман и знал, что плохо переносит спиртное, что всего от нескольких глотков у него начинает кружиться голова, что он может отключиться. Но бывали моменты, когда ему хотелось отключиться.

Норман не забыл опустить жалюзи и выключить свет в конторе. Так, с этим покончено. Закрыто на ночь. Снаружи теперь никто не заметит неяркого света настольной лампы. И не увидит того, как Норман открывает ящик стола и дрожащими, будто у ребенка, руками достает бутылку. Детка хочет свою бутылочку.

Он запрокинул пинту виски над головой и глотнул, зажмурив глаза. Ему обожгло горло, и это было хорошо. По крайней мере, хоть смоет этот отвратительный горький привкус. Тепло медленно опустилось по пищеводу и взорвалось в желудке. Может быть, следующий глоток избавит его и от страха.

Он совершил ошибку, пригласив девушку в дом. Он понял это еще раньше, чем успел открыть рот, но она была такая хорошенькая и выглядела такой усталой и несчастной. Норман знал, что значит быть усталым и несчастным, когда не к кому обратиться, когда никто тебя не поймет. Он собирался только поговорить с нею — и ограничился этим. Кроме того, это же был его дом, разве нет? Он имел на него не меньше прав, чем мама. А она не имела права так командовать им.

Все равно, это была ошибка. В общем-то, он никогда не осмелился бы на такой поступок, если бы не был так сердит на маму. Он хотел сделать что-нибудь ей назло. И это было плохо.

Однако он поступил еще хуже после того, как пригласил девушку. Он вернулся в дом и сказал маме, что ожидает гостью к ужину. Не дожидаясь разрешения, он вошел в ее спальню и прямо так и заявил, демонстративно. Все равно как если бы он швырнул ей в лицо: «Только попробуй помешать мне!».

Это был нехороший поступок. Мама и так была взвинчена, а когда он сказал, что приведет в дом девушку, впала в настоящую истерику. Господи, как она кричала — что она кричала: «Если ты только посмеешь привести ее, я ее убью! Я убью эту сучку!»

Сучку. Мама никогда так не выражалась. Но на этот раз выкрикнула именно это слово. Она была больна, очень больна. Может быть, девушка была права. Может быть, маму следовало поместить в лечебницу. Потому что еще немного, и ему будет не по силам справиться с ней. Или он не сможет держать в руках себя. Как там говорила мама? Насчет того, что трогать себя руками — это грех. А за грехи полагалось гореть в адском пламени.

Виски жгло ему горло. Это был уже третий глоток, но он нуждался в нем. Он много в чем нуждался. Девушка была права и в этом. Так жить невозможно. И долго так продолжаться не могло.

Весь ужин он просидел как на иголках. Он боялся, что мама устроит скандал. После того, как он запер ее в комнате, он все время ждал, что она вот-вот начнет кричать или биться в стены. Но она вела себя тихо — слишком тихо: будто прислушивалась. Этим, наверное, она и была занята. Маму можно было запереть, но нельзя было заставить не подслушивать.

Норман надеялся, что она уже уснула. Может быть, завтра она ни о чем и не вспомнит. Такое часто случалось. Хотя, с другой стороны, иногда ему казалось, что мама давно забыла о каком-нибудь эпизоде, и вот тут-то, как гром среди ясного неба, она и ошарашивала его, иной раз через много месяцев.

Ясное небо. Он издал сухой смешок. Никакого ясного неба больше не было. Только тучи и темнота, как сегодня.

Вдруг он различил какой-то шум и встревоженно развернулся в кресле. Неужели это мама? Нет, ты же сам запер ее — забыл разве? Наверное, это девушка в соседней комнате. Да, теперь он ясно слышал ее; кажется, она открыла чемодан, достает вещи, готовится лечь в постель.

Норман сделал еще глоток. Только ради того, чтобы успокоить нервы. И на этот раз виски помогло. Его рука больше не дрожала. Он больше не испытывал страха. По крайней мере, пока думал о девушке.

Странно, когда он увидел ее, его охватило это ужасное чувство — как оно называлось? Он забыл слово. Им… им… как же там дальше? Импульсивность? Нет, не так. Он не чувствовал себя импульсивным, когда находился рядом с женщиной. Может, импозантность? Нет, это уж точно не то. Он был уверен, что знает это слово, оно сотни раз попадалось ему в книгах — в тех, о которых мама даже ничего не подозревала.

Но, в конце концов, это не имело значения. Когда он был с девушкой, он чувствовал себя так, а теперь — нет. Теперь он был способен совершить что угодно.

А как много ему хотелось бы совершить с такой девушкой! Она была молодая, хорошенькая — и умная, к тому же. Он выставил себя круглым дураком, когда поднял крик после ее слов о маме; ведь и сам он в конце концов признал, что девушка была права. Она знала — она могла бы понять его. Так жалко, что она не осталась посидеть подольше, не поговорила с ним.

А теперь, может быть, он никогда больше ее не увидит. Завтра она уедет. Навсегда. Джейн Вильсон из Сан-Антонио, штат Техас. Кто она такая, куда едет, какая она внутри — как человек? Он вполне мог бы влюбиться в такую девушку. Да, мог бы — с первого взгляда. И тут не над чем было смеяться. Но она, наверное, стала бы. Потому что девушки все такие: они всегда смеются. Потому что они сучки.

Мама была права. Все они сучки. Но ты ничего не можешь с собой поделать, когда сучка такая красивая, и если ты знаешь, что никогда больше ее не увидишь. Если б ты был хоть наполовину мужчиной, ты не промолчал бы, когда был в ее комнате. Ты бы принес бутылку и предложил ей выпить, и она выпила бы с тобой, а потом ты перенес бы ее на кровать и…