И — ничего. Ты ничего не сделал бы. Потому что ты импотент.

Ведь это слово ты не мог вспомнить, не так ли? Импотент. То самое слово, которое ты знал по книгам и которое мама как-то бросила тебе в лицо, то, которое означало, что ты никогда больше не увидишь эту девушку, потому что от этого все равно не будет никакого толку. Слово, которое было хорошо известно сучкам; они должны были его знать, иначе с чего бы им все время смеяться?

Норман сделал еще глоток, совсем маленький. Почувствовал, как по его подбородку скатилась капля. Наверное, он был пьян. Ну ладно, он пьян — ну и что с того? Главное, что мама ничего не знает. И девушка ничего не знает. Это большой секрет. Значит, он импотент, вот как? Ну, что ж, это не означает, что он не может снова посмотреть на нее.

Вот прямо сейчас и посмотрит.

Норман перегнулся через стол, почти коснувшись головой стены. До него донеслись новые звуки. И богатый опыт помог ему правильно проинтерпретировать их. Девушка сбросила туфли. Вошла в ванную комнату.

Он протянул руку. Та опять дрожала. Она дрожала от предвкушения: он знал, что собирается сделать. Он сдвинет в сторону висевшую на стене фотографию в деревянной рамке и заглянет в дырочку, которую просверлил так давно. Никто больше не знал об этой дырочке, даже мама не знала. Уж мама-то точно не знала. Это был его секрет.

С той стороны дырочка казалась просто трещиной в штукатурке, но он мог прекрасно видеть сквозь нее. Мог заглянуть внутрь ярко освещенной ванной. Иногда мог разглядеть самого человека, стоящего перед дырочкой, иногда его отражение в зеркале на двери. Но он мог видеть. Он много чего мог видеть. Пускай сучки смеются. Он знал о них столько, что им и не снилось.

Норману стало трудно удерживать зрение в фокусе. Ему было жарко, и у него кружилась голова. Кружилась голова, и было жарко. Отчасти в этом было виновато виски, отчасти возбуждение. Но больше всего она.

Потому что сейчас она стояла в ванной, повернувшись лицом к стене. Но она не могла заметить дырочку. Никто из них не мог. Она улыбнулась, взъерошила волосы. Наклонилась, снимает чулки. А теперь выпрямляется и — да, она это делает — стаскивает платье через голову, он видит лифчик и трусики; только не останавливайся, только не отвернись!

Но она отвернулась, и Норман едва не крикнул: «Назад, ты, сучка!», но вовремя сдержался, а потом увидел, что она стоит перед зеркалом и расстегивает лифчик. Как назло, зеркало отражает одни волнистые линии и огни, и у него кружится голова, но тут она отступает чуть-чуть в сторону. Теперь он видит ее…

Сейчас она снимет трусики, она снимает их, и он видит, и она стоит перед зеркалом и качает бедрами!

Может, она знает? Неужели она с самого начала знала, что он смотрит? Она что, хотела, чтобы он смотрел, специально издевалась над ним, сучка? Вправо-влево, вправо-влево, и зеркало снова становится волнистым, и ее очертания тоже теряют четкость, и он больше не в силах терпеть, ему хочется бить кулаками в стену и кричать, чтобы она прекратила, потому что то, что она делает — это извращение и грех, и она должна прекратить, пока он не стал таким же, как она. Этого-то сучки всегда и добивались: им бы только сделать из тебя извращенца; и она была сучка, и все они были сучки, и мама была…

Неожиданно она исчезла, и все вокруг наполнилось ревом. Звук нарастал, сотрясая стену, заглушая мысли и слова. Норману показалось, будто рев возникает у него в голове, и он оторвался от стены и упал на стул. Я пьян, подумал он. Я отключаюсь.

Но это было не совсем так. Рев продолжался, но где-то в глубине его мозга возник новый звук. Как будто… дверь конторы медленно открывалась. Как это могло быть? Он же сам запер ее, разве нет? И ключ все еще лежал перед ним на столе. Он может увидеть его, если откроет глаза. Но он не мог их открыть. Потому что теперь он знал.

У мамы тоже был ключ.

У нее был ключ от спальни. И у нее был ключ от дома. И ключ от конторы.

И сейчас она стояла перед ним, смотрела на него сверху вниз. Может, она решит, что он уснул? Что она вообще тут делала? Услышала, как он ушел с девушкой, и явилась шпионить за ним?

Норман практически лежал на столе, не смея шевельнуться — не желая шевелиться. И с каждым мгновением, даже если бы он захотел двинуться, сделать это становилось все труднее и труднее. Рев стал стабильным, и вибрация ласково укачивала Нормана. Это было приятно. Так хорошо, когда тебя укачивают, и мама стоит рядом…

А потом ее не стало. Она развернулась, не вымолвив ни слова, и вышла. Ему было нечего бояться. Она пришла, чтобы защитить его. Она всегда приходила, когда была нужна ему. И теперь он мог уснуть. Ничего хитрого в этом не было. Нужно было только войти в рев и пройти сквозь него. И тогда наступит тишина. Сон, спокойный тихий сон.

Норман очнулся внезапно, оторвал голову от стола и неловко поворочал ей из стороны в сторону. Господи, как же она трещала! Он отключился, сидя на стуле — прямо за столом. Не удивительно, что в ушах у него стоял рев. Рев. Но он уже слышал этот звук раньше. Как давно? Час, два часа назад?