– Я сохраняла спокойствие. “Все хорошо, солнышко, – сказала я. – Я знаю, что ты старалась. Мама все исправит. Засыпай, а я посижу с тобой, чтобы зверь тебя не цапнул, ладно?” Я открыла ее гардероб и заглянула во все углы, чтобы она видела, что там никого нет. Я сложила ее вещи обратно в рюкзак, выключила светильник и села на кровать, взяв Эмму за руку. Она то и дело открывала глаза, чтобы проверить, рядом ли я, но после истерики она совсем выбилась из сил и в конце концов заснула. Тогда я взяла рисунок и пошла вниз к Пэту. Он сидел на полу в кухне. Дверца шкафа была открыта – того шкафа, в задней стенке которого он проделал дыру, – и Пэт присел перед ним, словно огромный зверь, готовый к прыжку. Одну руку он положил на полку, а в другой держал серебряную вазу – подарок от моей бабушки. Раньше ваза стояла на подоконнике у нас в спальне, я ставила в нее розовые розы, такие же, как в моем букете невесты, чтобы они напоминали нам о дне свадьбы… Пэт держал вазу за горлышко, словно собирался кого-то ею ударить. А на полу рядом с ним лежал нож, очень острый кухонный нож – один из тех, которые мы купили, когда еще готовили по рецептам Гордона Рамзи… Я спросила: “Что ты делаешь?” А Пэт мне: “Заткнись. Слушай”. Я прислушалась, но ничего не услышала – потому что там ничего не было! Я так и сказала: “Никого там нет”. Пэт засмеялся – на меня он даже не взглянул, все таращился внутрь шкафа. И он сказал, он сказал: “Он хочет, чтобы ты так думала. Он прямо там, за стеной, я его слышу, и если ты заткнешься хоть на секунду, то тоже услышишь. Он хитрый: сидит тихонько, но едва я соберусь сдаться, быстро скребет когтями, просто чтобы я не расслаблялся, смеется надо мной. Ну и похер, я умнее его, я всегда на шаг впереди. Да, у него есть план, но у меня он тоже есть. Меня не проведешь, я готов к бою”. Я ему: “Ты о чем?” – а Пэт наклоняется в мою сторону и практически шепчет, словно эта тварь может его понять: “Я наконец догадался, чего он хочет. Ему нужен я; ты с детьми тоже, ему подавай нас всех, но прежде всего – меня. Неудивительно, что раньше я не мог поймать его на долбаное арахисовое масло и гамбургер. Ну, вот он я. Давай, сволочь, выходи!” Он вроде как манит кого-то из дыры, будто вызывает на драку. А потом говорит: “Зверь меня чует, я так близко, что он практически ощущает мой вкус, и это сводит его с ума. Да, он хитер и осторожен, но рано или поздно – нет, рано, с минуты на минуту, я это чувствую – желание в нем возьмет верх над осторожностью. Зверь потеряет контроль над собой, высунется, чтобы оттяпать мне руку, и тут-то я его схвачу и – бах! бах! бах! ну что, тварюга, теперь ты уже не такой хитрый, да?..”

При воспоминании об этом Дженни застрясло.

– Лицо у него багровое, лоб потный, глаза чуть ли не вылезают из орбит – он все стучал и стучал вазой, как если бы бил кого-то. Он был похож на сумасшедшего. Я закричала, чтобы он заткнулся. “Прекрати! С меня хватит! Вот, посмотри, посмотри…” Я сунула это ему под нос. – Дженни обеими руками вдавливала рисунок в одеяло. – Я старалась не слишком шуметь, чтобы не разбудить детей – нельзя, чтобы они видели папу в таком состоянии, – но, похоже, мне удалось-таки привлечь внимание Пэта. Он перестал размахивать вазой, схватил рисунок, хорошенько разглядел его и говорит: “Ну и что?” Я сказала: “Это рисунок Эммы. Она нарисовала его в школе”. Но он все смотрел на меня с таким видом, типа: а что такого? Я хотела наорать на него. Вообще-то мы никогда не скандалим, мы не такие… не были такими. Но он просто сидит на корточках и смотрит как ни в чем не бывало, и от этого я… Мне даже смотреть на него было противно. Я опустилась на колени рядом с ним и говорю: “Пэт, послушай. Ты должен меня выслушать. Сейчас же прекрати. Там никого нет – и никогда не было. До утра, до того, как проснутся дети, ты заделаешь все эти проклятые дыры, а я отнесу на пляж чертовы мониторы и утоплю в море. Потом мы забудем про всю эту историю и никогда-никогда не будем ее вспоминать”. И, честное слово, мне показалось, что я до него достучалась. Пэт положил вазу, вытащил из шкафа руку-приманку, взял меня за руки, и я подумала… – Дженни быстро вздохнула, содрогнувшись всем телом. – Его руки были такие теплые, такие сильные – как всегда, с самого детства. Он смотрел прямо на меня – и снова стал похож на прежнего Пэта. В ту секунду мне показалось, что все позади, что сейчас Пэт крепко меня обнимет, потом мы придумаем, как заделать дыры, а потом вместе ляжем спать. А в один прекрасный день, состарившись, посмеемся над всей этой безумной историей. Честное слово, я так и подумала.

Боль в ее голосе была так глубока, что мне пришлось отвернуться – я испугался, что она разверзнется передо мной, непроглядная черная бездна, уходящая к самому центру Земли. Пузырьки краски на кремовой стене. Красные ветви, скребущие в окно.

– Но тут Пэт отвечает: “Дженни, моя милая, очаровательная женушка. Знаю, в последнее время я был никчемным мужем. Не мог обеспечить тебя и детей. Вы меня поддерживали, а я сидел сложа руки, пока мы всё глубже утопали в дерьме”. Я пыталась объяснить, что дело не в деньгах, что деньги уже не имеют значения, но Пэт мне не позволил. Он покачал головой и говорит: “Тсс, погоди. Я должен сказать это, понимаешь? Я знаю, что вы ничем не заслужили такой жизни. У тебя должны быть самые модные вещи и самые дорогие занавески на свете. Эмма должна заниматься танцами, Джек – ходить на матчи “Манчестер Юнайтед”. И меня убивает, что я не могу все это вам дать. Но хотя бы одно я могу – разделаться с этим гаденышем. Мы сделаем из него чучело и повесим на стену гостиной. Как тебе такая идея?” Он гладил меня по волосам, по щеке, улыбался мне – клянусь, он выглядел счастливым, радостным, словно решение всех наших проблем сияет прямо перед ним и он точно знает, как его поймать. Он говорит: “Поверь мне. Пожалуйста. Я наконец-то знаю, что делаю. Джен, наш чудесный дом снова будет в безопасности. Дети будут в безопасности. Не волнуйся, малышка. Все хорошо. Я не дам этой твари добраться до тебя”.

Голос Дженни срывался, она сжимала в кулаках простыню.

– Я не знала, как сказать ему, что именно это он и делал – позволял этой твари, этому зверю, идиотскому, воображаемому, несуществующему зверю есть Джека и Эмму живьем. Каждую секунду, когда Пэт таращился на эту дыру, зверь пожирал их рассудок. Если он хотел их защитить, надо было всего лишь встать! Заделать дыры! Убрать к черту проклятую вазу!

Дженни была в слезах, на грани истерики; от боли ее голос звучал настолько невнятно, что я едва мог разобрать, что она говорит. Возможно, кто-то другой похлопал бы ее по плечу, нашел нужные слова. Но я не мог к ней прикоснуться. Я протянул ей стакан воды, и Дженни уткнулась в него. Задыхаясь и кашляя, она наконец сумела сделать глоток, и эти ужасные всхлипы затихли.

– Я просто сидела рядом с ним на полу, – сказала Дженни в стакан. – Было невыносимо холодно, но я не могла подняться. У меня страшно кружилась голова, все вокруг скользило и кренилось. Я думала – если попытаюсь встать, упаду лицом вниз и разобью голову о шкаф. Наверное, мы часа два так просидели. Я держала его в руках, – она указала на рисунок, уже забрызганный водой, – и до ужаса боялась отвести от него взгляд хоть на секунду. Мне казалось, что тогда я вообще забуду, что он существует и что с ним нужно что-то делать.

Она вытерла с лица то ли воду, то ли слезы.

– Я все думала про значок “Джо-Джо” в моем ящике. О том, какие мы тогда были счастливые. О том, что, должно быть, поэтому я и выкопала его из какой-то коробки – пыталась найти любое напоминание о счастье. Из головы не шла мысль: “Как мы до этого докатились?” Мне казалось, что мы с Пэтом сами навлекли на себя беду, и я бы все исправила, только бы понять, что же мы сделали не так. Но понять я не могла. Я вспомнила все, начиная с нашего первого поцелуя. Дело было на пляже в Монкстауне, светлый и теплый летний вечер, нам по шестнадцать лет… Мы сидели на камне и разговаривали, а потом Пэт просто наклонился ко мне и… Я перерыла все свои воспоминания, все до единого, но ничего не нашла. Я не могла понять, как же мы оказались там, на кухонном полу.

Она затихла. Лицо за тонкой золотой вуалью волос застыло и замкнулось, голос зазвучал ровно. Страшно было не ей, а мне.

– Все выглядело так странно, – сказала Дженни. – Свет как будто становился все ярче, пока все светильники не превратились в прожекторы, – или в последние месяцы у меня было плохо с глазами, и вдруг с них спала пелена. Все выглядело таким сияющим и четким, что резало глаза, и таким прекрасным. Самые обыкновенные вещи – холодильник, тостер и стол, – они словно были сотканы из света, плыли по воздуху подобно ангелам, которые распылят тебя на атомы, если ты к ним прикоснешься. А потом я тоже взлетела, оторвалась от пола, и стало ясно, что нужно срочно что-то делать, иначе я просто вылечу в окно, оставив детей и Пэта на съедение зверю. Я сказала: “Пэт, мы должны сейчас же выбраться отсюда” – то есть, по-моему, я так сказала, точно не знаю. Так или иначе, он меня не услышал, не заметил, как я встала и даже как я ушла, – все шептал что-то в ту дыру… Подниматься по лестнице пришлось целую вечность, потому что ноги не касались ступеней, и я не могла идти, просто висела на месте и пыталась двигаться, как бывает в замедленной съемке. Я знала, что должна бояться опоздать, но я не боялась. Вообще ничего не чувствовала – только онемение и печаль. Глубокую печаль.

Тонкий обескровленный голос, устремляющийся сквозь тьму к чудовищному сердцу той ночи. Слезы остановились – против дальнейшего они были бессильны.

– Я поцеловала их. Эмму и Джека. Сказала: “Все хорошо. Все хорошо. Мамочка вас очень любит. Я иду к вам. Подождите меня, скоро я буду с вами”.

Возможно, я должен был заставить ее это произнести – но не мог открыть рот. Гул в черепной коробке превратился в визг пилы, если бы я шевельнулся или вздохнул, то развалился бы на тысячу кусков. Мои мысли пытались ускользнуть, уносились к Дине, Квигли, побледневшему Ричи.

– Пэт так и сидел на полу в кухне. Я взяла нож, лежавший рядом с ним. Пэт обернулся, и я воткнула нож ему в грудь. Он встал и сказал: “Что?..” Он уставился на свою грудь с таким изумлением, словно не мог понять, что произошло. Я сказала: “Пэт, нам нужно уйти” – и ударила снова. Тогда он схватил меня за запястья, и мы начали бороться. Он не хотел сделать мне больно, просто держал, но он ведь гораздо сильнее меня, и я так боялась, что он отнимет нож… Я пинала его, кричала: “Пэт, скорее, нам нужно торопиться…” – а он повторял: “Дженни, Дженни, Дженни”. Теперь он снова стал похож на прежнего Пэта, смотрел мне прямо в глаза, и это было ужасно – почему он не смотрел на меня так раньше?

О’Келли. Джери. Отец. Я старался расфокусировать взгляд, пока Дженни не превратилась в расплывчатое бело-золотое пятно. Ее голос оставался безжалостно четким – тонкая нить, тянувшая меня вперед, резавшая до кости.

– Всюду была кровь. Мне показалось, что он слабеет, но я и сама выдохлась – ведь я так устала… Я говорю: “Пэт, пожалуйста, прекрати, мы должны найти детей, нельзя оставлять их там одних”. Он замер посреди кухни и уставился на меня. Я слышала, как мерзко и громко мы оба дышим. Пэт сказал… Господи Иисусе, какой у него был голос. “Боже мой, – сказал он. – Что ты наделала?” Он разжал руки. Я вырвалась и снова ударила его ножом. Он даже не заметил – пошел к двери и упал. Просто рухнул. Попытался ползти, но через секунду замер.

На мгновение глаза Дженни закрылись. Мои тоже. Я надеялся только, что Пэт так и не узнал про детей, – и сейчас эта надежда лопнула.