18

Их было так много – убогие комнаты в крошечных сельских участках, где пахнет плесенью и потными ногами; гостиные, набитые мебелью в цветочек и слащавыми молитвенными карточками – этими глянцевыми медалями респектабельности; кухни в муниципальных квартирках, где хнычут младенцы, посасывая колу из бутылки, и где столы завалены окурками и покрыты коркой из засохших кукурузных хлопьев; наши собственные комнаты для допросов, где тихо, словно в храме, знакомые настолько, что я даже вслепую мог бы найти любую надпись на стене, любую трещинку. Все это – комнаты, в которых я взглянул в глаза убийце и сказал: “Ты. Ты это сделал”.

Я помню и берегу каждую – колода ярких коллекционных карточек, которые нужно хранить в бархате и перебирать, когда не можешь заснуть после трудного дня. Я помню, было там прохладно или тепло, помню, как свет впитывался в облупившуюся желтую краску или заставлял вспыхнуть синюю кружку, помню, достигал мой голос всех углов под потолком или же его приглушали тяжелые шторы и фарфоровые украшения. Я помню текстуру деревянных стульев, подрагивание паутинки, мерную капель из крана, пружинящий ковер под подошвами. “В доме Отца Моего обителей много”, и если одну из них заслужу я, то она будет состоять из этих комнат.

Я всегда любил простоту. “У вас все черно-белое” – Ричи сказал это мне в упрек, однако в действительности почти каждое дело об убийстве если и не является простым, то может таковым стать. Это не только необходимо, но и поразительно, и если на свете существуют чудеса, то вот одно из них. В этих комнатах огромный шипящий клубок теней всего мира рассеивается, все его коварные оттенки серого оттачиваются до суровой чистоты обоюдоострого клинка: причина и следствие, добро и зло. Мне эти комнаты кажутся прекрасными. Я вхожу в них как к себе домой, как боксер – на ринг, там я полон решимости и непобедим.

Больничная палата Дженни Спейн – единственная комната, которой я боялся, то ли потому что тьма в ней была заточена до небывалой остроты, то ли что-то подсказывало мне, что она не заточена вовсе, тени там спутаны и плодятся, и на этот раз их не остановить.

Обе они были там – Дженни и Фиона. Когда я открыл дверь, они повернули головы в мою сторону, но мое появление не прервало их разговор на полуслове – они просто молчали. Фиона сидела у койки в тесном пластиковом кресле, сжимая ладонь Дженни, лежащую на потертом одеяле. Они уставились на меня: худые лица, изборожденные новыми морщинами, в которых навсегда поселилась боль, пустые голубые глаза. Кто-то сумел вымыть Дженни голову, без выпрямителей ее волосы были мягкие и невесомые, словно у маленькой девочки. Искусственный загар стерся, и Дженни была бледнее Фионы. Мне впервые бросилось в глаза их сходство.

– Простите за беспокойство, – сказал я. – Мисс Рафферти, мне нужно поговорить с миссис Спейн.

Фиона крепче сжала руку сестры.

– Я останусь.

Она все знала.

– Боюсь, что это невозможно.

– Тогда она не хочет с вами разговаривать. И в любом случае она не в состоянии. Я не позволю вам ее запугивать.

– Я и не собираюсь никого запугивать. При желании миссис Спейн может потребовать, чтобы при нашем разговоре присутствовал адвокат, однако посторонних в комнате быть не должно. Уверен, вы все понимаете.

Дженни мягко высвободила ладонь и переместила руку Фионы на подлокотник кресла.

– Все нормально, – сказала она. – Я в порядке.