Паника дала козыри в руки правых организаций – разве не мы всегда говорили: война у порога? А осмотрительные уже задумывались: уж не готовится ли Вашингтон к превентивной войне, прячет народ под землю, чтобы развязать руки. Неожиданно раздался голос прошлого. Объявился священник, отец Кофлин, тот самый радиопоп, который в 30-х годах доставил столько хлопот Ф. Рузвельту. В то время фашистские симпатии Кофлина были общеизвестны. Со времен второй мировой войны он помалкивал. Теперь оп нашел, что администрация Кеннеди «работает лучше, чем можно было ожидать. Возможно, президент Кеннеди, его советники наделали ошибок, но от них никто не избавлен. Они великолепно работают в труднейших условиях». Опозорил! Поцелуй Иуды!
Кеннеди принялся очищать затуманившийся либеральный лик администрации. Осенью 1961 года, объезжая отдаленные места западного побережья страны, он разъяснял: «В США есть две группы экстремистов – правые и левые. Любопытно, что они очень напоминают друг друга. Каждая группа верит, что есть лишь две альтернативы: умиротворение или война, самоубийство или капитуляция, унижение или гибель, красный или мертвый». Главная опасность справа, и поэтому «в век, когда стычка может мгновенно вызвать ужасающие грибовидные облака, великая держава не доказывает своей твердости, вверяя часовым задачу выявления намерений другой стороны» (речь перед университетской аудиторией в городе Сиэтле).
Есть люди, развивал тезис Кеннеди в Лос-Анджелесе, которые «с подозрением относятся к своим соседям и к своим руководителям. Они жаждут склониться перед «человеком на коне», ибо не доверяют народу. Они находят измену в наших церквах, в наших высших судах, в наших программах очищения воды. Они ассоциируют демократическую партию с государством всеобщего благосостояния, это государство – с социализмом, а социализм – с коммунизмом. Пусть наш патриотизм проявляется в доверии друг к другу, а не в крестовых походах подозрений… Ибо такие люди, не желая усмотреть опасности извне, ищут опасность внутри».
Эквилибристика поступков и слов президента вызвала основательное недоумение, по крайней мере, у части американской интеллигенции. Не совсем было ясно, к чему клонил Дж. Кеннеди. Как, например, понять: «Либерализм и консерватизм, – поучал он, – являются категориями 30-х годов, и они больше неприменимы… Беда консерваторов в том, что они в подавляющей части мыслят наивно. Что до либералов, то их мышление посложнее, однако их функция должна заключаться в выдвижении новых идей, а таковых нет». Или: «Мы должны просто примириться с тем фактом, что в ядерный век абсолютные решения невозможны».
Эрнест Хемингуэй приветствовал приход Джона Кеннеди в Белый дом. Церемония вступления президента в должность побудила его написать: «Я убежден, что наш президент выдержит любой зной, как он выдержал холод в этот день. Ежедневно я возобновляю свою веру в него и пытаюсь понять практические трудности правления, встающие перед ним. Я видел, какое мужество он вносит в дела. Чудесно, что в дни тяжкие для мира и нашей страны у нас смелый президент».
Надежды интеллигенции, выраженные в незаурядных строках Э. Хемингуэя, постепенно таяли, по мере прояснения разворота деятельности просвещенного президента. Постепенно, справедливо заключил американский историк Р. Хофстадтер, «большинству интеллигентов… мышление нового президента представлялось хотя и неглубоким, но, по крайней мере, живым и сложным». Белый дом чутко реагировал на смятение мыслящих умов.
Прослышав, что влиятельный литературный критик А. Казин засел за статью о нем, Кеннеди пригласил литератора отобедать. Побеседовали. Критик написал, напечатал и послал президенту статью. «Ну вот, – сокрушался Кеннеди, – кормили его, поили вином, говорили с ним о Хемингуэе и Драйзере, потом я сказал Джеки, что напрасно она не пришла на обед. Он ушел, и на тебе, эта статья!» Обижаться, в сущности, было не на что. За обедом толковали о возвышенных материях, но разве не сам президент сказал: «Какое отношение все это имеет к бумагам, ожидающим меня на столе?» Казин заключил: «Кеннеди ясно понимает, как много могут сделать интеллигенты, и внутренне даже уважает некоторых писателей, ученых и мыслителей, однако это абсолютно не связано с трагически громадными государственными проблемами и не способствует их разрешению».
Казин прозрел спустя некоторое время после въезда Кеннеди в Белый дом. Другие были проницательнее. У. Фолкнер не оценил высокой чести и не откликнулся на приглашение украсить своим пребыванием церемонию 20 января 1961 года. Незадолго до смерти прославленного литератора еще раз позвали на прием в Белый дом… «Зачем мне идти туда, – заметил Фолкнер, – я ведь ни с кем из них не знаком». Некоторые интеллигенты выражались еще резче.
Американский социолог Райт Миллс, давший внушительные исследования о правящей элите США, а также незадолго до смерти говорил: «Стыжусь, что я американец, стыжусь, что Джон Ф. Кеннеди наш президент». Экзистенциалисты давно объяснили, что в пограничном состоянии между жизнью и смертью люди способны на очень откровенные суждения…
КОСМОС ЗОВЕТ
Перегнать Советский Союз! Немедленно! Нигде это не представлялось Кеннеди более настоятельным, чем в области космических исследований. «Самые большие достижения советской системы, – говорил он, – в космосе». Советские спутники зримо утверждали в небе над всеми континентами великие свершения социализма. На пресс-конференции в середине февраля 1961 года Кеннеди упавшим голосом докладывал: «У нас есть достаточно мощные ракеты-носители, чтобы защищаться в военном отношении. Однако для больших, глубоких исследований космоса нужны ракеты-носители посильнее. В этом отношении СССР впереди нас. (Президент, вероятно, не видел иронии в сопоставлении.) Наша главная задача – перегнать их».
Научные советники правительства, закостенелые в утверждениях об «отсталости» Советского Союза, бесхитростно рекомендовали: в сообщениях печати подчеркивать превосходство американской аппаратуры; тогда авось перестанут обращать внимание на советские успехи. Кеннеди, однако, рассматривал проблемы исследования космического пространства прежде всего под углом зрения политики. Если советская программа освоения космоса имела в виду научные интересы и проводилась спокойно, шаг за шагом, то в Соединенных Штатах вокруг решения соответствующих проблем была поднята невероятная пропагандистская шумиха.
В газетах и журналах печатались бесчисленные сенсационные статьи, тема космоса занимала громадное место в передачах по телевидению и радио. В соответствии с принципами американской рекламы говорилось обо всем, причем особый акцент делался на национальном приоритете. Поразительная картина! Ведь речь шла о выходе в космос в интересах всего человечества, а американские пропагандисты вносили в благородное дело нездоровый элемент спекулятивных предположений.
В 5 часов 30 минут утра 12 апреля 1961 года Сэлинджеру сообщили: Москва объявила о космическом полете Ю. Гагарина. Около 8 часов утра Сэлинджер позвонил президенту, удрученно выслушавшему сообщение. Кеннеди дал согласие на передачу в печать специально подготовленного заявления: «Достижения СССР, пославшего человека на космическую орбиту и благополучно возвратившего его на землю, – великий технический успех. Мы поздравляем советских ученых и инженеров, которые сделали возможным этот подвиг…».
В 4 часа дня расстроенный президент предстал перед журналистами на пресс-конференции. Недобрая встреча, колючие вопросы:
– Г-н президент! Сегодня один из конгрессменов заявил, что он устал видеть США второй державой после России в космических исследованиях. Вы уже просили конгресс отпустить дополнительные средства, чтобы ускорить наши космические программы. Каковы перспективы того, что мы догоним и, возможно, перегоним Россию в этой области?
– Да, – ответил Кеннеди, – Советский Союз получил важные преимущества, создав мощные ракеты-носители, способные вывести большой вес на орбиту, и в течение некоторого времени это преимущество будет принадлежать СССР. Из всех уставших больше всех устал я, однако потребуется время, чтобы догнать русских. В послании конгрессу о положении страны я уже указывал, что нас ждут скорее плохие, чем хорошие новости… Надеюсь, что в других областях, могущих в конечном итоге облагодетельствовать человечество, мы окажемся первыми. Но мы позади.
Президент наглядно подтвердил умение говорить, не сказав ничего. Он не рассеял всеобщего чувства унижения в Вашингтоне, удвоенного кубинским фиаско, случившимся на той же неделе.
– Сидите и ждите до тех пор, – язвил публично один из руководителей американской космической программы, – пока русские не пошлют в космос троих, затем шестерых, потом лабораторию, соберут ее на орбите, снимут из космоса Нью-Йорк и пришлют нам карточки полюбоваться.
– Ничего, – успокаивал высокопоставленный сотрудник Белого дома, – Рузвельта сочли сумасшедшим, когда он сказал, что мы можем выпускать 50 тысяч самолетов в год. Мы сделали это. Только представьте, как он чувствовал себя, приказав приступить к манхэттенскому проекту, не имея никакой гарантии на успех.