Правая сторона. Картина III. Осенний вечер. Осенняя песнь. На облаках догорают последние лучи солнца. На фоне вечернего неба силуэтом тянутся тёмные стволы старых лип. За ними меланхолическая даль пустынного парка. В вышине тяжёлым кружевом сплелись лапы ветвей. Они скоро будут голы. Налево грот с облетающим кустом жимолости. Перед нами тихая вода ручья. Они уже тоже скоро исчезнут… Прощальная прогулка. Последний брошенный прощальный взгляд. Последний сорванный цветок. И только осенний флюгер на крыше покинутого дома будет всегда смотреть туда, на юг, куда они теперь стремятся.
Боковая сторона окна. Картина IV. Сон божества. Глубокая осень. Холодная бесстрастная ночь. Спит бог любви. К его подножию жмутся робко последние розы, одна из них заглянула в печальный водоём и утонула в нём»6.
Последний сюжет имеет второй вариант, на котором автор и остановился, не удовлетворённый пустотою ночи, изначально пригрезившейся:
«Спит старый парк у развалины башни; спит бог любви. К его пьедесталу жмутся робко последние бледные розы. Последняя прогулка; последний взгляд перед разлукой — и эти две исчезнут… Вечерний луч солнца высоко в небе догорает на зловещих облаках и отразился в водоёме»7.
Но вот странно: в замысле «Времена года» на четвертом панно — зима, ночь. В развернутом описании — лишь глубокая осень, вечерний закат. В эскизе же — лето, день. Может быть, на исходе своём, но все же летний день. Мысль, творимая фантазия автора как бы резко отклоняются от назначенной направленности движения, устремляются назад. И увлекают за собой время — вспять.
Смена времён года издавна символизировала переход от зарождения жизни к её расцвету, затем угасанию и умиранию. Смерть — не она ли страшит художника, заставляя отпрянуть назад? Не смерть — сон, сон языческого божества, не более того, — становится итогом, завершением цикла развития. Сон может смениться пробуждением. Смерть же грозит небытием.
Весь замысел можно определить опять-таки как «языческий». Только языческая смерть, символ торжествующего рока, может страшить, ужасать, обратить в бегство. Художник стремится поэтому утешить себя собственной иллюзией: не смерть, но лишь пантеистический покой, оставляющий надежду на пробуждение и возвращение к жизни, — вот что присуще творимому живописцем миру.
В эскизах «Времён года» Борисову-Мусатову удалось воплотить то, к чему он стремился, но не всегда мог обрести. Покой. Он не только в последней, где запрограммирован, но и в трёх предшествующих композициях. Покой радости, покой наслаждения, покой движения, покой засыпания. Это достигнуто тем, что художник уравновешенно соединил все составляющие живописной и ритмической структуры в каждом из четырёх эскизов. Вывод, к которому пришла О.Я.Кочик, анализируя «Осенний вечер», можно распространить на весь цикл: «Художнику удалось разрешить сложную творческую проблему — найти пропорционально точное сочетание сквозного движения с общей спокойной уравновешенностью конструкции. Органическое единство достигнуто на основе примирённости обоих начал и общей гармонии»8.
Интересно чисто количественное нарастание и спад в развитии общего сюжета «Времён года»: три фигуры в первой композиции, шесть во второй, девять в третьей… Арифметическая прогрессия подсказывает новое число — двенадцать. Число своего рода сакральное. Но лишь две фигуры склоняются перед спящим божеством — стоящая сзади почти повторяет позу маленького божка, склонившись на плечо подруги и закрыв глаза. Не безмолвная ли покорность природе — в этом? И опять: начальный замысел был и вовсе иной: никаких фигур как будто не предполагалось. А там, сзади, на обширном пространстве склона, плавное понижение которого подчёркнуто волною дорожки, вполне возможно было бы разместить и недостающие десять фигур. Где они? Странно непривычная пустота — в самом центре всей композиции, подчёркнутом и ниспадающими линиями облаков, и расположением дворца, и двумя нависающими массами расступившегося парка. Ощущение, будто чего-то не хватает здесь, в этой зелёной пустоте. Такое построение композиции не могло быть художественным просчётом, мастерство Борисова-Мусатова в то время уже бесспорно, — тут сознательный приём, смысл которого затруднительно выразить словом (всё получится грубо, упростительно), но возможно воспринять эмоционально, эстетически.
Три из четырёх композиций «Времён года» связаны с безусловно замкнутым построением пространства, столь часто встречаемым у Борисова-Мусатова. Лишь в третьем эскизе, в «Осеннем вечере», явно открывается возможность продолжить мысленно обозначенное движение слева направо — за рамку росписи. Движение здесь, как и в «Изумрудном ожерелье», становится частицей бесконечности, моментом вечного течения времени, которому как бы дается возможность бесконечно сопровождать волнообразный ритм неторопливого движения. В остальных эпизодах «Времён года» время, как и пространство, замкнуто и остановлено. Это именно отдельные времена. Время становится дискретным, дробится, застывает; где-то вдруг преграда рвётся, возможность истечения времени создаётся ненадолго (в «Осени»); но затем, завороженное сном таинственных сил бытия, время окончательно смиряется, обращается вспять — ему, быть может, предоставлено теперь лишь метаться в границах однотонной пустоты, одинокой и печальной, которая предназначена была для зимнего воцарения, но так и не дождалась его, ибо там, где остановилось время, смена времён отменяется волею творца.
Но так лишь в воображении. В реальности, как и прежде, время течёт неумолимо.
Времени всё меньше, а сделано обидно мало. Весь 1904 год почти потрачен на дела нетворческие, на суету, на подготовку к творчеству. Завершение «Изумрудного ожерелья»— как возвращение старого долга. «Трамвайные эскизы»— не в счёт. «Времена года», как ни значительны сами по себе созданные акварели, тоже лишь предощущение творчества. Он мечтал о большем, сознавая в себе новые силы. Год спустя, перед самою смертью, делился с А.Бенуа: «Моя фреска потерпела фиаско. Так мне хотелось написать её. Так я мечтал об этом. Хотя это и колоссальный труд. Надо было написать около пятисот кв. аршин. Сделал я четыре акварельных эскиза, и они всем очень понравились. Весна, лето и два — осени. <…>…Две «Осени» взяла Третьяковка. Владелица же палаццо, где нужны эти фрески, благородно ретировалась, предложив за них гроши. Но, может быть, судьба меня ведёт. Ещё переживёт ли палаццо эту революцию… А теперь я чувствую, что это была проба. Теперь я возмужал и фреску напишу более сознательно. Мечты мои формируются. Найдётся ли им место, где они воплотятся, где можно будет написать фреску так, как я её понимаю»9.
«Времена года»— это была проба? Но где осуществить формирующиеся мечты?
Все какие-то начала без концов — весь год. В.Д.Поленов, обсуждая с Серовым проект росписей Музея изящных искусств, наметил среди прочих предполагаемых авторов (Коровин, Головин, Грабарь) и Борисова-Мусатова. Прекрасно! Но планы-то те долгосрочные…
Однако не всё так плохо, как прежде когда-то бывало, когда сплошь безотрадно и безнадежно. Засветился впереди огонек надежды: в самом начале подольского житья-бытья пришла весть: некий Пауль Кассирер, человек в своем деле известный, предлагает устроить выставку мусатовских работ в Германии — в Гамбурге, Дрездене, Мюнхене, Берлине. Первая персональная и одновременно первая за границею… Было от чего голове кругом пойти. Знающие люди уверили: тут начало европейской известности, тут такие широкие горизонты могут открыться… нет, лучше и не загадывать. Надежд и прежде бывало бессчётно, а толку-то что?
Вот и теперь всё на волоске: денег нет. Не прошло и двух месяцев с разлуки, а в Саратов посылается мольба: «Друзья мои, теперь у меня нет надежд на заграничную поездку. И всё-таки, в общем, мне нужно никак не менее тысячи рублей, чтобы пережить этот кризис, до конца выставки, до весны. Друзья, как-нибудь выручайте, может быть, в последний раз»10.
Половину необходимого дал Станюкович (потом в покрытие долга отдаст ему приятель-художник свою «Весну»). Где взять остальные? Дом продать — сразу не получилось. Заложить — нужен надёжный поручитель: на доме и без того много долгу. Решился Виктор Эльпидифорович (или надоумил кто?) обратиться за помощью к некому важному чиновнику, статскому советнику Соловьеву, — долго что-то объяснял ему, заверял в неизбежности будущих своих успехов, толковал про картины… Статский советник ответствовал, что до картин ему никакого дела нет, неинтересны ему те картины. Но, несмотря на это, ему искренне жаль молодого человека и исходя из сочувствия к столь безвыходному положению он готов помочь. Побольше бы таких сердобольных статских советников!
«Гобелен», «Водоём», «Изумрудное ожерелье», «Встреча у колонны» в сопровождении ещё многих работ отправляются в Германию. Следом едет художник с женою. Он вновь в местах столь памятных ему по прошлому, по прежним мечтам. Восемь с лишним лет назад мечталось ему приехать в Париж вместе с тою, которую он и не смел тогда назвать невестой. Теперь она с ним — уже верной спутницею. Вместе идут в Лувр, Люксембург, по выставкам. В Мюнхене, где по пути из Саратова к Кормону и от Кормона в Саратов останавливался он для общения с учениками школы Ашбе, снова встречается он с некоторыми из них. Среди прочих — с Мариамной Веревкиной.
«Забыть ли старую любовь и дружбу прежних дней…»
Успех в Германии выпал картинам Борисова-Мусатова большой, настоящий. Ободрённый, автор «Гобелена» и «Водоёма» решил отправить эти главные свои работы в парижский Салон Национального общества изящных искусств, что и сделал, также с успехом, через год.