Именно из этой разладицы, из «мутной жизни» пришли друзья художника в маленький флигель на Плац-параде тем памятным для них вечером, когда он решился наконец открыть им свое полотно. «Мы пришли к Виктору из мутной жизни»— именно так начинает свой рассказ о «Водоёме» Вл. Станюкович, чтобы тем контрастнее оттенить ту незамутненную гармонию, что передалась их душам после созерцания цветового мусатовского шедевра.
«Мы пришли к Виктору из мутной жизни. Правда, вечера наши были лучезарно согреты искусством, но — смотреть мы… разучились…
Мы были ослеплены красками, не понимали… Изумлённые сидели мы перед картиной и долго молчали. Стояла тишина. Виктор тихо ходил в другой комнате.
— Как хорошо… Боже… как хорошо! — прошептал кто-то тихо.
И широкая струя счастья залила наши сердца.
Мы сразу встрепенулись, заговорили, зашумели — счастливые, радостные. И Виктор улыбался, радостно смущенный. Он понял…
И долго в этот вечер сидели мы на его широком турецком диване перед картиной, очарованные ее могучим обаянием. Это было совершенно новое, неожиданное и невиданное»61.
«Новое, неожиданное, невиданное»… То и впрямь не ожидалось и не виделось прежде в русской живописи. «Водоём» не только для автора, но и для истории искусства стал произведением — как несколько шаблонно, но верно определяется теперь — этапным. «…«Водоём» стал таким же определяющим для живописных исканий начала XX века произведением, как «Девочка с персиками» и «Девушка, освещенная солнцем» Серова для конца 1880-х годов, «Демон» Врубеля — для 1890-х, а «Красный конь» Петрова-Водкина — для 1910-х годов»62.
Кто были те первые зрители, друзья художника, восхитившиеся вместе с Станюковичем красками «Водоёма»? С уверенностью можно назвать лишь жену мемуариста, Надежду Юрьевну, и музыканта Михаила Букиника. Вероятно, были и другие, неизвестные нам их приятели. Вообще-то чаще собирались они все у Станюковичей, даже провозгласили создание «Саратовского английского клоба»— содружества любителей искусства, единомышленников, людей, сходных пристрастиями и вкусами.
Первым из них сдружился с Борисовым-Мусатовым Букиник, выпускник Московской консерватории, талантливый виолончелист, преподаватель музыки в местном Институте благородных девиц (что-то вроде саратовского Смольного). Еще в пору, когда «бедные односельчане» недоумевали и изощрялись в остроумии перед выставленной в Радищевском музее «Девушкой с агавой», восприимчивый ко всему новому музыкант «инстинктивно почувствовал» (его собственное признание), что он видит живопись «большого мастера». Ласковая приязнь Букиника преодолела нелюдимость художника, нелегко сходившегося с людьми: инициатива в установлении знакомства исходила, разумеется, от почитателя таланта. Букиник стал одним из ближайших друзей Борисова-Мусатова, нередко приходил в его дом с инструментом, играл подолгу для брата и сестры, уединенно державшихся среди «мятущихся» саратовцев. Он и деньгами помогал, а потребность в том возникала время от времени, доставал бесплатные билеты в театр и на концерты — и вообще был «всех самоотверженней» в отношении к другу-художнику, что тот сам признал позднее.
Букиник и со Станюковичами приятеля свёл, когда те поселились в конце 1901 года в Саратове.
Владимир Константинович Станюкович, профессиональный военный, отставной офицер, имел большую склонность к литературе, писал небольшие рассказы, в значительные литераторы не вышел и интересен нам прежде всего как первый биограф Борисова-Мусатова: уже на следующий год после смерти художника Станюкович выпустил книгу о его жизни, небольшую объемом, но содержанием значительную. Эстетические вкусы его не были лишены оригинальности и смелости. Так, стихам своего гимназического однокашника В.Брюсова дал он однажды оценку жестоко уничижительную: «гастрономическая забава пресыщенных бездельников». Переписка между бывшими согимназистами продолжалась и после того, но надо знать Брюсова, чтобы не сомневаться: мнивший себя главою русского символизма, он должен был ненавидеть давнего знакомца искренне. Станюкович ещё «демократическими симпатиями» отличался, увлекался революционными идеями, даже пробовал читать первый том «Капитала»— неизвестно только, осилил ли до конца. Во всяком случае, том второй раздобыть не пытался.
Жена Станюковича, Надежда Юрьевна… Мы видим её теперь запечатленною на мусатовских полотнах.
Вот ещё одна из них — на портретах, в не раскрытых до конца символах «Реквиема». Специально для друга-художника привезли Станюковичи старинные платья какой-то прабабушки Надежды Юрьевны, — для Борисова-Мусатова лучше подарка не придумаешь. В тех нарядах не только она сама перед нами, но и персонажи его фантазий.
Друзья собирались на «лучезарно согретые искусством» заседания своего «клоба», а попросту на беседы, чтения совместные, на концерты, для них Букиником разыгрываемые. Он также воспоминания свои оставил, от него именно о многом мы теперь знаем из того времени. Знаем круг пристрастий Борисова-Мусатова в современном искусстве (помимо того, о чём он сам поведал в письмах): Чайковский, Чехов, Левитан, Суриков, Врубель… Почитывал он, оказывается, Бодлера и Верлена — куда же без Франции! О Пювисе, импрессионистах и прочем говорить не стоит, чтобы не повторяться.
Были у Борисова-Мусатова и другие знакомые, вне кружка Букиника — Станюковичей. Однажды, например, зайдя в магазин фотографических товаров, познакомился он с владельцами его, супругами Добошинскими, бывшими актерами, премилыми людьми, — навещал их с тех пор нередко. Интересною особой оказалась для него, без сомнения, Татьяна Борисовна Семечкина, начальница благородных девиц и Букиника. Это-то не столь важно — что свободному художнику до всех начальниц на свете? — но зато доводилась она племянницей К.Данзасу, и на квартире её обнаружил Виктор Эльпидифорович небольшой музей «лицейско-декабристских» реликвий: тут были даже автографы Пушкина, перешедшие к хозяйке по наследству от его секунданта. И вообще много всякой всячины любопытной там было: портреты, бюсты, старинные миниатюры — для художника нет слов как интересно. Разумеется, для почтенной дамы, да еще начальницы, молодой кружок — компания неподходящая, да не о том речь.
Пополнились вскоре вечера у Станюковичей новой постоянной участницей. Вспомним: «Водоём», которым изумлены были друзья автора, задумывался им самим и как свадебный подарок. И вот заходит однажды Букиник к приятелю, а за самоваром восседает некая незнакомка. Игривым мыслям и недоверию музыканта был положен конец предъявлением брачного свидетельства.
Намечавшаяся женитьба скрыта оказалась даже для ближайших друзей, которые по разоблачении секрета отметили событие радостной бутылкой шампанского. И не обиделись, кажется, но изумились. А ведь всё просто: Борисов-Мусатов обладал натурою слишком тонкою и восприимчивою, которая болезненно отзывалась на всякое вторжение в его интимно-потаённый мир. Так художник с болезненною остротою воспринимает нередко первый показ им сотворенного: волею-неволею раскрывается перед посторонним взором нечто важное о прежде скрытом в душе.
«Я понимаю теперь гоголевскую «Женитьбу», — признавался Виктор Эльпидифорович перед тем своей невесте. — Именно страшит вся эта официальщина. Неловко, точно вошёл в театр в новом костюме или ботинках и все на тебя смотрят»63. Натурам менее тонким это понять бывает трудно, они способны чаще лишь на грубое изумление да иронию в ответ на застенчивую скрытность.