В начале 2000-х годов Россия увидела необычайный всплеск благотворительной активности, который отчасти объяснялся огромными прибылями из-за высоких цен на нефть. После мирового финансового кризиса 2008 года расходы богатых русских на благотворительность существенно не уменьшились, а в 2010-х годах даже выросли[262]. Согласно исследованию агентства Coutts «Миллион на благо» (Coutts Million Dollar Donors Report 2014), в 2013 году в России совершили 126 благотворительных пожертвований в размере миллиона долларов и выше на общую сумму более одного миллиарда долларов. Это значительный рост по сравнению с 2012 годом, когда было зафиксировано всего 35 таких пожертвований на совокупную сумму менее четверти миллиарда долларов. При этом более половины из них сделали частные лица.
Такой рост благотворительности обусловлен не только избытком денег, но и растущим стремлением богатых русских улучшить свой имидж и адаптироваться к общепринятым мировым буржуазным нормам. Финансовое дарение как проявление заботы и сострадания к менее удачливым согражданам позволяет им хотя бы в какой-то мере избавиться от неприглядной репутации, заработанной в 1990-х годах.
Игроками национального уровня занимается сам Кремль, следя за тем, чтобы те вносили адекватный вклад в филантропическую активность. В свою очередь региональными игроками занимаются губернаторы, а игроками еще мельче – мэры и местные власти. Причем активный подход к этому делу дает богатым русским очевидное преимущество: тем, кто не придумал свои благотворительные проекты, власти могут навязать другие, даже если будущим меценатам они и нравятся.
Еще одна причина подобного расцвета благотворительности состоит в том, что у богатых русских фактически нет выбора. С первых дней президентства Путин ясно дал понять, что ожидает от тех, кто сильно разбогател, помощи в заполнении вакуума, который образовался в результате ухода государства из ряда социальных сфер. Уже в 2006 году почти 90 % пожертвований в России направлялись государственным учреждениям, испытывавшим острый дефицит бюджетного финансирования, таким как больницы и клиники, детские дома, дома престарелых, учреждения культуры[263]. В 2010-е годы Кремль еще больше закрепил за олигархами эту негласную обязанность, учитывая, что многие из них в периоды кризисов были вынуждены прибегнуть к его помощи, а новички заработали большие деньги почти исключительно благодаря госконтрактам[264]. Другими словами, в современной российской благотворительности присутствует элемент принуждения.
Возрождение филантропической традиции российской аристократии
Ирина Прохорова, управляющая фондом своего брата Михаила Прохорова, прокомментировала зарождение постсоветской филантропии в 1990-х годах следующим образом: «Люди быстро подхватили все то, что существовало до советских времен». Этот процесс возрождения дореволюционных культурных традиций отсылал к именам таких известных российских меценатов, коллекционеров, импресарио, как Павел Третьяков, Сергей Щукин, Савва Морозов или Сергей Дягилев. Несмотря на то что в советскую эпоху их филантропическую деятельность обходили молчанием, их имена упоминались в советских учебниках. Родители и учителя с ранних лет водили детей в Эрмитаж и Третьяковскую галерею. Таким образом, по словам Прохоровой, «люди знали об этих дореволюционных филантропах, о том, что они сделали. В 1990-е годы историческая память о них возродилась».
В царской России благотворительность первоначально была уделом только аристократии – любые филантропические начинания должны были санкционироваться самим царем. Благотворительность была основной общественной деятельностью для дам высшего света, которые создавали различные филантропические общества. Контролируя эту сферу, императорская семья сама активно участвовала в благотворительности, подавая пример придворным и чиновникам[265].
В 1860-х годах радикально настроенные интеллектуалы, зачастую выходцы из среды духовенства, начали создавать так называемые кооперативы. Многие из этих людей находились под влиянием романа Николая Чернышевского «Что делать?», изданного в 1863 году. В нем Чернышевский опирался на три источника: во-первых, на французский утопический социализм с его идеей коллективного труда ради помощи бедным; во-вторых, на кооперативное движение самопомощи в викторианской Англии, зачинателем которого был Роберт Оуэн; в-третьих, на американскую практику добровольных объединений как учебной платформы демократического самоуправления[266]. Однако в царской России к любым общественным и неправительственным организациям власти относились с большим подозрением – не в последнюю очередь потому, что те питали оппозиционное движение народничества.
Власти поддерживали расширение филантропии со стороны промышленников, финансистов и купечества, которые накопили достаточно богатства, чтобы часть направить на благотворительные нужды. Многие дореволюционные филантропы были движимы религиозными мотивами или принадлежали к религиозным меньшинствам – таким как евреи или старообрядцы, – которые играли важную роль в промышленном развитии России. Их благотворительная деятельность охватывала широкий спектр областей – от культуры и искусства до социального попечительства и помощи малоимущим. Филантропия была каналом для восходящей социальной мобильности и обязательным условием для получения дворянского титула[267].
В современной России дореволюционным меценатам вернули былую славу. Вероника Зонабенд, предприниматель и жена предпринимателя, считает, что новая российская буржуазия должна брать пример с предшественников, «которые понимали, что их долг – заботиться о судьбе своей страны»[268]. Ирина Седых, супруга металлургического магната, считает, что стремление помогать ближним, а не закрывать глаза на их страдания, у русских в крови: «Это наша историческая, культурная и генетическая черта». Она гордится российской филантропической традицией: «В царской России благотворители обеспечивали 80 % социального сектора». И сожалеет, что «советская власть положила всему этому конец».
После 1917 года филантропия была официально запрещена, поскольку советская идеология считала ее унизительной капиталистической практикой. Тем не менее благотворительность в СССР все же существовала, хотя и под другим именем. Илья Сегалович, один из создателей «Яндекса», объяснил мне, что в советскую эпоху профсоюзы, комсомол и другие коммунистические организации имели отделы, которые занимались «именно тем, что сегодня называется филантропией». Его первая жена отвечала за шефскую работу в комитете комсомола на факультете, где учился Сегалович. Их институт взял шефство над детским домом под Москвой. «Мы были шокированы состоянием этого учреждения, царившей там атмосферой, – вспоминал Сегалович. – Оно напоминало тюрьму, там было жутко и страшно. Причем это было отнюдь не после войны; в то время общество жило достаточно хорошо… В основном там содержались дети алкоголиков. Это было очень мрачное место».
В ранний постсоветский период новые богатые русские использовали благотворительность как форму рекламы и способ улучшить свой негативный имидж: спонсировали громкие проекты и премии в области литературы и искусства, выделяли деньги на реставрацию церквей, – и это обеспечивало им упоминание в СМИ и позволяло заручиться поддержкой важных людей. В основном это были разовые проекты, которые в большинстве никак не помогали филантропам улучшить личную репутацию. Опросы неизменно показывали, что широкая общественность ассоциировала благотворительные фонды и организации с отмыванием грязных денег[269].
Такое негативное восприятие постепенно уходит в прошлое, хотя и не потому, что российская филантропия стала более этичной по своей природе. Сегодня многие государственные компании, число которых увеличилось после экономического кризиса 2008 года, используют финансирование социальных проектов как способ продемонстрировать корпоративную социальную ответственность и улучшить имидж в глазах общественности – точно так же, как это делалось в 1990-х годах. Член правления «Альфа-Банка» Олег Сысуев резко критиковал такой подход:
Сысуев считает, что деньги налогоплательщиков должны распределяться в соответствии с демократическими механизмами, а не по прихоти руководителей госкомпаний или бюрократов. «Если вы хотите называть это филантропией, это должны быть ваши собственные деньги», – говорит он. Сысуев подозревает, что некоторые акционеры «Альфа-Банка» могут выделять деньги на благотворительность под давлением со стороны Кремля: «Но как бы то ни было, это их личные деньги, а не деньги налогоплательщиков».
Неформальные сети
Во многих западных странах, особенно в Соединенных Штатах, благотворительность элит институционализирована и тесно связана с уважаемыми и престижными филантропическими организациями. Такие неправительственные организации (НПО) на Западе действуют как своеобразные социальные катализаторы. Именно они определяют, кого можно считать «достойным» богачом, а кого нет, и таким образом контролируют классовые границы. Многие влиятельные организации-реципиенты чрезвычайно разборчивы в том, с какими представителями элит они хотели бы ассоциироваться в качестве ключевых доноров. Чтобы стать таким донором, человек должен оказывать организации долгосрочную финансовую и иную поддержку – но подобные усилия, как правило, того стоят. Членство в попечительском совете или правлении престижной НПО позволяет создать обширную сеть полезных контактов и значительно повысить общественный статус[270].
В отличие от американской практики, в России каналами для реализации благотворительных начинаний чаще выступают государственные органы, а не НПО. Это происходит отчасти из-за доминирующей роли государства, отчасти потому, что богатые русские предпочитают сами контролировать весь процесс, а отчасти из-за негативной репутации НПО, сложившейся в прошлом по причине высокой коррумпированности и склонности к мошенничеству некоторых из них[271]. Подобная репутация также способствовала тому, что после «оранжевой революции» 2004 года в Украине Путин обвинил иностранные НПО, действующие в стране, в том, что те являются инструментами внешнего влияния, направленного на подрыв суверенитета России. В результате деятельность многих подобных структур была тем или иным образом ограничена или вовсе прекращена. Им на смену пришли новые, лояльные Кремлю корпоративные филантропические фонды и организации. Соответственно, ранее существовавшие структуры, избежавшие гонений, укрепили свои позиции[272].
Помимо близости к государству, постсоветской филантропии присущи еще две характерные черты, а именно: доминирование нескольких очень крупных фондов, созданных наиболее могущественными олигархами, и повышенная степень конфиденциальности. Последняя особенность частично связана с отношением к благотворительности в русском православии, которое требует, чтобы пожертвования не делались публично. Христианство в целом продвигает мысль о том, что благотворительность должна быть частным делом. В Евангелии от Матфея говорится: «Когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф. 6:3). НПО на Западе не следуют этому библейскому наставлению и, как правило, открыто публикуют списки своих доноров, видя в этом полезную пропаганду добрых дел и положительный пример для других. Но в России негласное правило тайны пожертвований до сих пор в силе.
Такая специфика филантропической культуры объясняет, почему мои вопросы о благотворительности вызывали у некоторых респондентов негативную или даже защитную реакцию. Это была единственная тема, которую бизнесмен и политик Сергей категорически отказался обсуждать. Мы беседовали в фойе московской гостиницы «Националь», и, когда зашла речь о благотворительности, Сергей наклонился вперед и понизил голос, словно боясь быть услышанным кем-то из посторонних: «Это деликатная тема. Я не хочу об этом говорить». Увидев мой озадаченный взгляд, он, должно быть, почувствовал себя неловко и пробормотал: «Понимаете, это очень личное. Я делаю это для души, а не для саморекламы». Он убежден, что благотворительность хороша и этична только в том случае, когда вокруг нее не поднимают шума, а сам благотворитель смиренно пребывает в тени, – но не когда ее используют в PR-целях[273].