Новая российская буржуазия все больше осознает необходимость легитимировать свое социальное положение посредством конструирования особого семейного прошлого. Многие стараются восстановить историю своей семьи, особенно те ее элементы, которые находились под запретом в советское время или касаются репрессированных родственников. Следует отметить, что этот новый поиск представляет собой не только и не столько попытку исправить искажения истории – скорее это способ сотворить желаемое настоящее, о чем не устают твердить ученые, изучающие историческую память. По словам историка Катрионы Келли, наши воспоминания зависят от двух факторов: от того, что в данный момент считается модным, и от того, через какую призму нам предлагают на это смотреть[241]. В начале 1990-х годов среди новой постсоветской элиты было модным искать в своей родословной привилегированные корни, желательно голубую кровь. Сегодня фокус переместился на советскую интеллигенцию. В этой главе мы проанализируем, как представители российского высшего класса рассматривают личную семейную историю с современной постсоветской точки зрения.
Воскрешение дореволюционной семьи
Родившийся в 1941 году Валерий Бабкин, химический промышленник и коллекционер произведений искусства, воспитывался одной матерью – его отец, военный летчик, погиб в бою. Бабкин сделал успешную карьеру задолго до краха советского строя, став генеральным директором крупного производственного объединения «Аммофос». После приватизации он сумел превратить все тридцать находившихся под его контролем заводов из отсталых и убыточных в процветающие предприятия[242]. (Позже этот гигантский производитель фосфорных удобрений был приобретен миллиардером Андреем Гурьевым, владельцем имения Witanhurst в лондонском районе Хайгейт, второй по величине частной резиденции в Лондоне после Букингемского дворца.)
Бабкин рассказывал, что в детстве мать ничего не говорила ему о семейном прошлом, опасаясь, что мальчик может сболтнуть лишнего «не тем» людям. Но по мере того как Бабкин становился публичной фигурой, незнание истории семьи время от времени ставило его в неловкое положение. При Горбачеве он был избран народным депутатом, при Ельцине – депутатом Государственной думы, где стал одним из организаторов фракции промышленников, которая активно поддерживала политику молодых реформаторов Егора Гайдара и Анатолия Чубайса. «Меня слушала вся страна, и я нес правду каждому», – похвастался он.
После краха советского строя, когда интерес к собственной родословной перестал быть опасным, предприимчивые историки, едва сводившие концы с концами на нищенской зарплате университетских преподавателей, организовали агентства, предлагавшие состоятельным клиентам услуги по составлению генеалогического древа и исследованию семейных корней. Бабкин обратился в одно из таких агентств и выяснил, что его предки принадлежали к старинному русскому дворянскому роду, хотя со временем и обнищавшему.
В жизни Бабкина как инженера-химика гуманитарные науки занимали второстепенное место, о чем он как любитель искусства теперь сожалеет. Он считает это своим упущением, поскольку многие члены его семьи прославились на том или ином гуманитарном поприще:
Бабкин явно гордится тем, что в их семейном клане столько «достойных людей». «Без сомнения, они передали мне определенный генетический код, – убежденно говорит он. И после небольшой паузы добавляет: – Да, чуть не забыл о самом важном: драматург Виктор Розов – тоже наш родственник».
Виктор Розов родился незадолго до революции 1917 года. В 1930 году его не приняли в московский институт, и он пошел работать. Но во время Второй мировой войны, когда возникла острая потребность в писателях-пропагандистах, он получил возможность поставить свой литературный талант на службу государству. После войны его пьесы стали хитами в московских театрах. По некоторым были сняты культовые фильмы, самый известный из них – «Летят журавли» (1957).
Упоминание имени Розова распространяет на Бабкина тень искомой им славы. В свободное время бизнесмен занимается искусством и гуманитарным образованием в попытке наверстать упущенное. Он собирает коллекцию работ голландских художников, а также владеет арт-галереей в Москве и фондом изобразительного искусства в швейцарском Монтрё. Что касается его интереса к семейной истории, то это увлечение полностью укладывается в русло постсоветских трендов, когда сначала было модным украшать свою родословную голубой кровью, а с 2000-х годов дополнять – если не заменять – аристократических предков предками из числа советских интеллигентов.
Впрочем, многие представители российской элиты до сих пор предпочитают подчеркивать свою аристократическую генеалогию. Я встретилась с Татьяной, женой состоятельного бизнесмена, субботним вечером поздней весной. Она несколько раз отменяла интервью, пока в конце концов не предложила встретиться где-нибудь рядом с ее домом. Ее водитель забрал меня у станции метро «Парк Победы» и довольно быстро, по свободному от машин шоссе, проходящему через живописные леса, доставил на Рублевку. Конечным пунктом назначения оказался элитный ресторан, оформленный в «дачном» стиле.
Татьяна уже ждала меня за столиком в углу. В первый раз мы встретились с ней на вечеринке, где она была в шикарном наряде. Но сейчас 38-летняя брюнетка, которая не преминула подчеркнуть, что в ее круг общения входят все сливки московского общества, была одета в мешковатые джинсы и выцветшую полосатую рубашку. Мы коротко поговорили о бизнесе ее мужа, о бутике, который она открыла на его деньги, и о материнстве (которое она поначалу любила, но потом быстро к нему охладела). Но когда я спросила о семье мужа, то поняла, что затронула ее любимую тему.
Как выразилась Татьяна, у ее мужа «хорошая порода». Он может похвастаться самым благородным происхождением: одна линия его семьи восходит к XIV–XV векам, другая – к польскому дворянству XVIII века. «Их видно за километр по изысканному умению держаться, – с гордостью сказала она. – Его бабушка всегда прекрасно одевалась. Видели бы вы ее руки, прическу, посадку головы! Она словно сошла с портрета. Какие у нее были манеры и все остальное! И она была очень приятной собеседницей». По мнению Татьяны, такая утонченность поведения и внешнего облика является результатом аристократической родословной и (биологического) наследования: «Это чувствуется во всем: в том, как прекрасно он [муж] владеет речью, в его интеллекте, широте знаний и интересов, аристократической внешности. Он очень высокий. Его дед был польским евреем».
История ее собственной семьи увлекает Татьяну гораздо меньше – мне пришлось чуть ли не вытягивать из нее информацию. Это довольно странно, потому что ее семья, по всей видимости, принадлежала к более высокому слою российского общества XIX века. Прабабка Татьяны, родившаяся в 1850-х годах, была армянской княжной. Учась в университете, она вступила в радикальную революционную организацию «Народная воля» (впоследствии печально прославившуюся убийством царя Александра II) и в результате вышла замуж за революционера «из простых». «В то время это было модно», – добавила Татьяна, словно извиняясь за выбор своей прабабки.
Действительно, мода на браки с активистами-радикалами из низов была культурно значимой тенденцией. После отмены крепостного права в 1861 году землевладельческая аристократия обанкротилась как в финансовом, так и в интеллектуальном отношении и вместе с потерей доминирующего положения в обществе лишилась возможности поддерживать чистоту своей крови. Это также привело к радикализации значительной части аристократической молодежи, недовольной самодержавным строем. Некоторые присоединились к «Народной воле», которая привлекала активистов из разных социальных групп.
Несмотря на определенный романтический флер, Татьяна не считает семейную легенду о своей прабабке достойной того, чтобы ею гордиться. Тем не менее тот факт, что после моих настойчивых расспросов она все-таки ею поделилась, свидетельствует о том, что легенда эта является частью устоявшегося канона нарративов, который хранится в глубине ее памяти. Это вполне объяснимо, поскольку революционный идеализм прабабки и ее связь с движением «Народная воля» соответствовали советской идеологии и таким образом оправдывали сохранение и передачу памяти о семейных аристократических корнях на протяжении всего советского периода. Однако в постсоветской России социальный аспект этой истории перевернулся с ног на голову: иметь прадеда-революционера перестало быть сколько-нибудь престижным, тогда как прабабку-княжну – наоборот. То, что Татьяна, судя по всему, не знает, как относиться к этой семейной истории, свидетельствует о том, что сегодня нарративы все еще находятся в стадии формирования и фундаментальные ориентиры, определяющие, какой должна быть «идеальная» семейная история, еще не устоялись[243].
Воскрешение советской семьи
В советское время Альберт был физиком-ядерщиком. В 1990-е годы он занялся коммерцией, затем недвижимостью. Мы встретились с ним за поздним завтраком в одном из непомерно дорогих ресторанов в деловом комплексе в центре Москвы. Альберт был одет в повседневные коричневые брюки, зеленую водолазку и куртку из потертой джинсы. Его старомодные очки в массивной оправе выглядели в духе «Сделано в СССР». В свой черный чай с лимоном он положил пять ложек сахара. Его дед по отцовской линии происходил из очень бедной семьи. Они были «рабами на фабрике», сказал Альберт, имея в виду, что бывшие крепостные крестьяне после 1861 года были обречены на такой же кабальный труд, как и раньше[244]. «Революция сделала моего деда человеком и убежденным большевиком, причем до конца жизни». Он прошел путь от подневольного рабочего до директора Института красной профессуры, где готовили партийные кадры.
В то время как дед Альберта был классическим примером тех, кто извлек выгоду из запущенной Сталиным в 1930-е годы модернизационной программы по рекрутированию новой советской интеллигенции из низших слоев общества, членам семей других моих респондентов повезло гораздо меньше. После революции 1917 года политика властей была направлена на то, чтобы подорвать влияние ранее привилегированных групп, таких как аристократия, богатое купечество, промышленники, чиновничество и духовенство. Аристократы были лишены имений и титулов, купцы – активов, а после 1922 года духовенство лишилось церквей. Отныне при оформлении на работу, зачислении в высшие учебные заведения или вступлении в партию все кандидаты обязаны были писать «автобиографию»[245]. Те, чье происхождение было «неподходящим», старались утаить компрометирующие факты семейной истории и представить себя образцовыми выходцами из «простого народа». В ответ государство предпринимало усилия по разоблачению авторов фальшивых автобиографий – в годы коллективизации мишенью подобных разоблачительных кампаний становились так называемые кулаки (зажиточные крестьяне), а позже, во время сталинских чисток, – и другие, более обширные группы населения. В результате советские граждане быстро овладели новой стратегией выживания, научившись надежно скрывать «неприемлемые» факты семейной истории или биографии[246].