Дед было хватает меня за руку, но вмешивается Антон.

– Младший братишка Филипа, – он ухмыляется, словно удачно пошутил. – Порадуйте пацана.

Его дядя медленно протягивает мне руку.

– Кассель, правильно?

– Ничего, сэр, – наши взгляды встречаются. – Можете не жать, если не хотите.

– Давай-давай, – Захаров по-прежнему не отрывает от меня глаз.

Беру протянутую руку, накрываю его запястье левой ладонью, просовываю пальцы под манжету и дотрагиваюсь до кожи. Захаров открывает рот от изумления, словно получил удар током, отшатывается. Дернув его руку на себя, шепчу прямо в ухо:

– Притворитесь мертвым. Ваше сердце только что превратилось в камень.

Старик делает пару неуверенных шагов и потрясенно оглядывается на Антона. Неужели сейчас что-нибудь скажет? Тогда мне крышка. Но Захаров резко наклоняется, цепляясь за дверь кабинки, откидывается, ударяется головой о сушилку для рук, беззвучно открывает и закрывает рот, а потом сползает по стене, вцепившись в воротник рубашки.

Мы все стоим и смотрим, как он хватает ртом воздух.

Захаров сам аферист почище многих.

– Что ты наделал? – кричит дедушка. – Кассель, верни все как было! Что ты…

Он смотрит так, словно видит меня впервые в жизни.

– Заткнись, старик, – Антон со всей силы ударяет кулаком по двери кабинки, прямо рядом с дедом.

Еле сдерживаюсь, чтобы не броситься на него. Времени нет, нужно изобразить отдачу.

Сконцентрировавшись, представляю, как на меня самого обрушивается меч, пытаюсь вновь почувствовать магию, ту самую магию, которую провоцирует опасность. Нужно психануть хорошенько. Вспоминаю Лилу, как стоял над ней с ножом; вспоминаю ужас и опустошающую ненависть к себе. Фальшивая память – сильная штука.

Голова чуть дергается от усилия, и плоть вдруг становится жидкой, тягучей. Пусть моя рука превратится в руку отца. Рисую в уме мозолистые ладони, огрубевшие пальцы. Славное дополнение к его костюму. Маленькая трансформация; надеюсь, и отдача получится слабой.

Тело содрогается, я пытаюсь прислониться спиной к стене, но ноги не слушаются, они как будто вытянулись, растаяли.

Антон выхватывает выкидной нож-бабочку – лезвие вспыхивает на свету, словно рыбья чешуя, – наклоняется над дядей и осторожно срезает у него с галстука розовый самоцвет.

– Теперь все пойдет по-другому, – он кладет Бриллиант бессмертия в карман и поворачивается ко мне, все еще сжимая нож.